Как уже не раз говорилось, террор 1937 года - это порождение не козней каких-либо "злодеев", а всей атмосферы фанатической беспощадности, создавшейся в условиях революционного катаклизма. Это вполне ясно из изданных в 1983 году за рубежом воспоминаний идеологической, затем литературной деятельницы, далее "диссидентки" и, наконец, эмигрантки Р. Д. Орловой (урожденной Либерзон; 1918-1984). Правда, в обобщающих своих суждениях Раиса Давыдовна присоединяется к типичному "разделению": мол, были хорошие "мы" и некие мерзкие "они", которые и устроили террор 1937-го. Однако множество ее конкретных сообщений в сущности начисто опровергает подобные (в том числе и ее собственные!) голословные противопоставления. В том общественном слое, к которому она принадлежала, эти самые "мы" и "они" едва ли могут быть разграничены. Кстати сказать, в другой книге Р. Д. Орлова определила суть 1937 года так: "свои убивали своих"277. То же самое не раз повторял в широко известных мемуарах И. Г. Эренбург. И эта "формулировка" вполне верна...
В 1937 году Раиса Либерзон была студенткой Московского ИФЛИ Института истории, философии и литературы, самого "элитарного" и "престижного" из гуманитарных высших учебных заведений того времени. Среди студентов имелось немало детей крупных руководителей, и мемуаристка воссоздает атмосферу (цитирую) "комсомольских собраний в 1937-1938 годах, где студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей... Бывший нарком финансов Гринько - среди обвиняемых на процессе "правотроцкистского блока"... Не решаюсь смотреть туда, где стоит Ирина (дочь этого наркома, с которой, между прочим, я позднее, в 1950-х-1970-х годах, вместе работал в Институте мировой литературы. - В.К.), и не могу не смотреть... Студенты и преподаватели ИФЛИ... единогласно требуют расстрела подлых изменников. Я голосовала вместе со всеми... И она (Ирина. - В.К.) поднимает руку, и она за то, чтобы ее отца расстреляли"!..278
Нельзя не оценить правдивость мемуаристки. Так, рассказывая о своем собственном отце, не самом крупном, но все же руководящем деятеле, отстраненном от своего поста в 1937 году и ждавшем ареста (чего не произошло), Р. Д. Орлова честно признается: "...он спрашивает: "А если меня арестуют?" И я, не подумав ни мгновения: "Я буду считать, что тебя арестовали правильно". Сказала, и пол под ногами не содрогнулся... Принял ли он мои чудовищные слова как должное? Он и сам говорил, что по-другому нельзя" (с. 74).
Раиса Давыдовна - и опять-таки нельзя не оценить ее искренность поведала и о своем прямом практическом участии в "чистке". Она училась в ИФЛИ, а затем работала в ВОКСе (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей - учреждение, теснейшим образом связанное с НКВД) вместе с человеком, которого называет в своих воспоминаниях "Юрий К." (как сообщил мне А. В. Караганов, речь идет о Г. С. Кнабе). На заседании партийного бюро ВОКСа его принимали в партию - точнее, переводили из кандидатов в члены: "Я выступила против приема К. Остальные были "за", меня не поддержали. И тогда я рассказала содержание личного разговора, который был у нас за несколько месяцев до бюро... Он мне сказал: "Если бы тебе в ЦК велели вешать детей, ты бы проплакала всю ночь, а утром стала бы выполнять приказ". Фраза, продолжает мемуаристка, - крамольная: каждый коммунист обязан был выполнять любые указания ЦК, в том числе выселять, сажать, да и убивать. Но говорить об этом, называть подобные указания было нельзя... Дело дошло до КПК Комиссии партийного контроля. Во все инстанции вызывали и меня (и она вновь излагала свой личный разговор с сослуживцем! - В.К.)... Ю. К. исключили из кандидатов партии, выгнали из ВОКСа. Потом я долго не знала, что с ним. Не думала о нем. Вероятно, он автоматически вошел в категорию "чужой"... сегодня (написано в 1979 году. - В.К.)...я бы не подала руки человеку, который сделал нечто подобное (то есть и самой себе... - В.К.). Если б сегодня могла сказать: "заставили". Нет, никто не заставлял..." (с. 141).
Важно учитывать, что описанный эпизод относится к началу 1940-х годов, а не к 1937-1938 годам, когда Г. С. Кнабе едва ли бы отделался исключением из партии и изгнанием с работы... И воистину странно, что, поведав о подобных фактах, Р. Д. Орлова в то же время не раз вопрошает в этих же своих воспоминаниях:
"Тридцать седьмой год - память ужаса... И бесконечные поиски объяснения... почему это произошло?" (с. 72). Или: "Кто же... все это делает?" (с. 55).
Разве не ясно, что "это делали" люди, во всем подобные ей самой, насквозь проникнутые духом Революции?
Р. Д. Орлова пишет о более поздних - уже 1960-х годов - событиях: "...очень важно для отдельных человеческих судеб, кто в партбюро - сволочи или порядочные люди (отмечу сразу же, что в 1937-м это едва ли было "важно". - В.К.). Если бы не партсобрание секции критики (Московской организации Союза писателей. - В.К.) в декабре 1961 года, не пламенная активность вечного комсомольца Ивана Чичерова, не было бы поднято дело Эльсберга, не был бы этот доносчик, виновник стольких арестов, публично разоблачен" (с. 228).
Я знал по Институту мировой литературы и "пламенного вечного комсомольца" - театрально-литературного деятеля И. И. Чичерова, и (как в конце концов выяснилось) "консультанта" НКВД-МГБ литературоведа Я. Е. Эльсберга (Шапирштейна), который еще в юности, в начале 1920-х годов, был арестован ГПУ за связь с "эсеровским подпольем", но вскоре освобожден, по-видимому, не без обязательства "сотрудничать с органами". Близко знал я и одного из тех, на кого "донес" Эльсберг, - влиятельного литературоведа Л. Е. Пинского, который рассказывал мне, как на суде Эльсберг с удивительной точностью воспроизвел его "крамольные" речи (Леонид Ефимович неосторожно "исповедывался" перед коллегой, не имея представления о другой его "профессии").
Между прочим, широко мысливший Л. Е. Пинский отнюдь не винил во всем "доносчика", ибо "доносительство" в разных его формах было, по его определению, всеобщей "системой", а не следствием пороков отдельных людей.
И, как мы видим, Р. Д. Орлова, проклиная Эльсберга, вместе с тем признается в своем собственном доносе на собрата по ИФЛИ!
Тут, правда, возможен спор о двух различных "видах" доноса: Орлова подчеркивает, что ее никто и никак "не заставлял" быть доносчицей, а Эльсберг, надо думать, доносил не в силу личной коммунистической убежденности (он, кстати, был беспартийным), а, если воспользоваться словом Маяковского, "по службе" (но не "по душе"). Можно дискутировать о том, что "лучше" и что "хуже", однако скорее всего эта этическая проблема до конца неразрешима...
