Согласившись с этим по существу, Михаил Сергеевич возразил, что людям нужен "вдохновляющий лозунг". В конечном счете дело свелось к тому, что перед словами "больше социализма" вставили: "больше демократии".
Долго сидели над определением задач внешней политики. Перед этим на пленуме ЦК Г.М. Корниенко, бывший первый заместитель министра иностранных дел, выступил с критической оценкой предпринятых к тому времени разоруженческих инициатив.
- Я спрашивал А.А. Громыко, - рассказал нам Михаил Сергеевич, - не с его ли подачи этот выпад. Он замахал руками, уверяя, что они вообще не общаются. В чем тут дело? Когда мы вскрывали промахи в экономике, в социальной сфере, осуждали нарушения законности, не побоялись сказать об ошибках руководства все было нормально. Но как только коснулись внешней политики - сразу пытаются наложить табу; оказывается, все, что здесь делалось, правильно. А ведь 16 процентов национального дохода шло на вооружения. Прибавить 4 процента на нужды МВД и КГБ - получаются все 20. Самые высокие военные расходы в мире. Во всех других странах они не превышают 8 процентов. Разорили страну, народ держали впроголодь, запороли сельское хозяйство, зато сидели верхом на ракетах. Это называлось классовым подходом. Какой это, к черту, социализм! И стоило сказать, что так вести дела не годится, зашевелились, ощетинились. Но они нас не остановят!
От первых робких попыток изменить закостенелый политический порядок и засилье милитаризма Горбачев переходил к действительно глубоким реформам. И увертюрой к ним, как это было во всех подобных случаях, стала свобода слова.
Гласность
Право выбирать, сказал Виктор Гюго, отменяет право восставать. Но избирательного права недостаточно, чтобы гарантировать устойчивость демократического порядка. Для этого нужны, по крайней мере, две свободы, одна из которых страхует другую. Если власти запугивают избирателей, идут на подлоги, фальсифицируют итоги голосования - печать поднимает возмущенный шум. Если правительство давит на журналистов, ограничивает доступ информации, пытается ввести цензуру - парламент обязан отказать такому правительству в доверии. А если он этого не сделает, избиратели на очередных выборах имеют возможность проголосовать за других депутатов.
Надежнее, конечно, иметь еще несколько свобод, но две - необходимый минимум. Какая из них важнее? Вопрос риторический, потому что демократия, как автомобиль, начинает работать только тогда, когда на месте все детали. В первую очередь нужны мотор, колеса, руль, тормоза, но ведь и без дворников далеко не уедешь.
И все-таки можно сказать, что изо всех свобод самая существенная для демократии - свобода печати или, как принято говорить теперь, средств массовой информации. Точнее, свобода слова. Демократия предполагает право и возможность граждан участвовать в принятии решений, а чтобы решать, надо знать.
Всякая тоталитарная система использует для поддержания своего господства два средства - насилие и обман. Умный диктатор всегда отдает предпочтение второму. Гораздо выгодней убедить людей подчиниться, чем заставить их: и обходится дешевле, и не нужно брать на душу грех, проливать кровь. Большевики, придя к власти, поставили в этом плане абсолютный рекорд, потому что имели в своем распоряжении прекрасную гуманистическую теорию и оказались отменными организаторами. Ленин и его соратники сумели убедить в своей правоте страну и полмира, поскольку сами были в ней непоколебимо убеждены. Ну а в дальнейшем, когда была создана совершенная машина пропаганды и агитации, она работала как бы в автоматическом режиме, не требуя от обслуживавших ее механиков ни твердых, ни вообще каких-либо убеждений.
Россия испокон веков печально славилась свирепой цензурой. Как только не жаловался на нее Пушкин, в результате чего царь сам взялся цензурировать его произведения. Негодовали на цензоров Некрасов, Достоевский да едва ли не все писатели, философы, журналисты. Но они стали бы благословлять свою судьбу, если бы хоть на минуту заглянули в будущее. Потому что девять десятых печатной продукции, пропускавшейся свирепыми цензорами в царской России, не имели никаких шансов увидеть свет в социалистическом Советском Союзе. С опозданием чуть ли не на полвека пришли к нашему читателю такие шедевры, как "Чевенгур" и "Котлован" Андрея Платонова, "Мастер и Маргарита", "Собачье сердце" Михаила Булгакова. Практически были недосягаемы для него изданные небольшими тиражами после XX съезда КПСС великие историки Государства Российского - Николай Карамзин, Сергей Соловьев, Василий Ключевский, Николай Костомаров. И уж вовсе запретным плодом были труды оригинальных русских мыслителей - Бердяева, В. Соловьева, Розанова, Федорова, Ильина, Трубецкого и других.
Из художественной литературы кое-что еще проскальзывало: у цензуры не хватило нахальства закрыть всего Достоевского, запрещены были только наиболее одиозные "Бесы". Вовсе плачевна была участь периодики. Газеты выходили стерильными, как новорожденные младенцы. За радио и телевидением бдительно следили цековские инструкторы, отвечавшие за содержание каждой произнесенной в эфир фразы. Венцом же оболванивания собственного народа было регулярное глушение на всех частотах иностранных станций, вещавших на Советский Союз. Ради того, чтобы оберечь мозги своих сограждан от идейной отравы, денег не жалели. Благодаря этой, не знающей аналогов, информационной блокаде десятки миллионов людей в огромной стране десятилетиями слыхом не слыхивали о таких событиях, как подавление бунта в Новочеркасске, катастрофа в Челябинске, волнения на национальной почве в Грузии, аварии с подводными лодками на Балтике и в Тихом океане.
Причем, если кто-нибудь думает, что от "негативной" информации были отрезаны только рядовые советские люди, то он ошибается. В таком же положении, как я уже говорил, находились работники партийных и государственных органов, в том числе центральных. Им полагалось получать сведения, исключительно касающиеся порученного участка.
С первых дней своего прихода к власти Горбачев начал взламывать эту непроницаемую завесу секретности. Достаточно осторожно, отдавая себе отчет, что слишком большие порции правды могут оглушить общество, а узнай оно сразу обо всем, что творилось, стал бы неминуем взрыв народной ярости. Поэтому сперва ограничились небольшими дозами достоверных или по крайней мере приближенных к истине сведений. Причем по каждому конкретному случаю принималось решение ЦК. Оглашать данные, находившиеся прежде под запретом, поручалось, естественно, только самому генсеку - ведь всякая новая информация была, как принято говорить, изюминкой, украшавшей очередное выступление и привлекавшей пристальное внимание дома и за рубежом. Очень скоро о Горбачеве стали говорить как о поразительно откровенном руководителе, далеко опередившем открытостью всех своих предшественников.
Это было совсем не просто. Всякий раз, когда генсек предлагал предать гласности цифры, касающиеся наших вооруженных сил и особенно вооружений, из Министерства обороны, КГБ, министерств, ведающих производством оружия, поступали настойчивые просьбы и даже требования не делать этого, поскольку могут пострадать государственные интересы, безопасность страны. А ведь речь-то шла о данных, регулярно публикуемых в странах НАТО, без обнародования которых было невозможно всерьез продвинуться на переговорах по разоружению. Михаилу Сергеевичу приходилось в чем-то уступать, и после длительного торга вырывать согласие на публикацию крох новой информации. Нечего удивляться, что некоторые цифры (например, точные сведения о военных расходах, запасах химического оружия) были названы лишь в 1990 году.
Сейчас предпринимаются попытки обвинять Горбачева в том, что со значительным опозданием была дана правдивая информация об аварии на Чернобыльской атомной электростанции. В день, когда Политбюро обсуждало это трагическое известие, Вадим Медведев, бывший в то время секретарем ЦК и заведующим нашим отделом, пригласил нас с Рахманиным к себе и подробно рассказал о состоявшемся разговоре. Ни тогда, ни в последующие дни и даже недели не были очевидны все масштабы катастрофы, не говоря уже об ее отдаленных последствиях, которые в полной мере неясны до сих пор. Крупнейшие наши специалисты участвовали в подготовке информации, и она, конечно же, должна была быть взвешенной, чтобы не вызвать ненужной паники. Телеграммы в соцстраны были направлены на другой день. Задержались с оповещением Запада, но нельзя забывать, что "холодная война" тогда еще продолжалась. Очень скоро, однако, была понята недопустимость сокрытия хотя бы толики данных, коль скоро речь идет об экологических катастрофах. И можно утверждать, что Чернобыль нанес решающий удар по мании секретности, побудив страну открыться миру. А в том, что это наконец случилось, никто уже не сомневался после землетрясения в Армении.
