Затем стали появляться лже-Петры II: в глазах простых людей рано умерший мальчик-император навсегда остался «добрым царем». Начиная с 1732 года им назывались однодворец Петр Якличев, капрал Алексей Данилов и другие; кажется, последним из них был беглый солдат Иван Евдокимов, объявивший себя императором в 1765 году, сочинив захватывающую историю о своем «спасении»: якобы его некие «бояре» вывезли в Италию, где 24 года держали заключенным в «каменном столбе» в Неаполе.[518] Впоследствии слухи о «живом» Петре II возникали периодически;[519] объявились и его самозваные «дети».[520]
Трагическая судьба заточенного в Шлиссельбурге и в конце концов убитого Ивана Антоновича хорошо известна. Однако интересно, что свергнутый император вызывал сочувствие именно в гвардии и дворянском обществе, но в народе популярностью не пользовался. В массовом сознании «подлых» подданных он, по-видимому, не расценивался как «свой»; в отличие от вышедших из народа лже-Алексеев, Петров II и Петров III, самозваных Иванов Антоновичей, кажется, не было. Да и сохранившиеся народные «отзывы» о царе-младенце были достаточно резкими; например, купец Дмитрий Раков был убежден, что Ивану предстоит «быть на царстве» в качестве появившегося в России Антихриста.[521] Только однажды, в 1788 году, к лифляндскому генерал-губернатору Ю. Ю. Броуну пришел самозванец, назвавший себя «Иваном Ульрихом», якобы отпущенным в 1762 году комендантом Шлиссельбурга. В Тайной экспедиции установили, что мнимый принц – скрывавшийся от долгов купец Тимофей Курдилов.[522]
Зато с воцарением Елизаветы Петровны стали появляться самозваные «потомки» ее отца, которого при жизни считали и «неистовым царем», и «подменным шведом». Возможно, появление петровского «племени» объясняется не только настроениями социального протеста и эсхатологическими ожиданиями «избавителя», но и в какой-то степени преображением со временем в массовым сознании образа первого императора, теперь противопоставляемого той действительности, которая официально считалась восстановлением петровских традиций.
В 1726 году флотский лейтенант Иван Дириков получил в Кронштадте от двух знакомых офицеров уверения в том, что он – настоящий сын Петра I, который якобы, «будучи в Сенате подписал протокол, что по кончине его величества быть наследником ему, Ивану». Заявил он о своих правах в 1742 году в Тобольске при принесении присяги в соборе наследнику престола Петру Федоровичу.
Можно отметить, что и этот настоящий внук Петра Великого вызывал у будущих подданных противоречивые чувства. Иеродьякон Мартирий из Боровского Пафнутьева монастыря на него уповал: «Государь де великой князь Петр Федорович строг и остер так как дедушка».[523] Но в то же время многие дела Тайной канцелярии показывают, что популярностью голштинский принц не пользовался. Инок Толгского монастыря Савватий в 1745 году так высказался о нем и о его тетушке, стремившейся представить себя истинно православной государыней: «Баба де не как человек, мать ее прогребу (выговорил то слово прямо); да и приняла она неверных: вот де наследник неверной, да и наследница такая ж ‹…› не могла она (Елизавета. – И. К., Е. Н.) здесь в России людей выбрать». Наследника бранили «иноземцем» и даже «шутом».[524]
Списки «клиентов» Тайной канцелярии свидетельствуют, что в 1747 году сыном Петра I назвался подпоручик гвардии Дмитрий Никитин, произведенный из сержантов в прапорщики в 1740 году «за взятие» Бирона. Едва ли между этими событиями есть прямая связь; однако участие в «большой политике» определенным образом влияло на психологию гвардейцев.
Вместе с Никитиным по ведомству А. И. Ушакова проходили другие «дети» императора, которые размещались «неисходно до смерти» по монастырям. Дириков угодил в заточение в Иверский монастырь, «Петры Петровичи» (однодворец Аверьян Калдаев и канцелярист Михаил Васильев) содержались в Усольском Воскресенском и Серпуховском Высоцком монастырях; в Троицком Калязинском монастыре был заключен «царевич Александр Петрович» – канцелярист Василий Смагин.[525]
Расширение международных связей и признание Российской империи в качестве новой великой державы способствовали появлению заграничных самозванцев; правда, к таким казусам Тайная канцелярия отношения не имела – ими занималась Коллегия иностранных дел. В 1755 году в Варшаве объявился еще один «брат» императрицы Елизаветы, о котором секретарь российского посольства Ржичевский сообщил в Петербург со слов генерал-прокурора бернардинского ордена в Литве Казимира Качуковича, в молодости служившего… прапорщиком в Преображенском полку. Теперь же почтенный монах известил, что уже две недели содержит за свой счет «сына» Петра Великого и «крестника» французского короля Луи Петровича, якобы раньше жившего в России, но «ретировавшегося» за границу, опасаясь преследований со стороны Разумовских. Конечно, Ржичевскому из Петербурга ответили, что рассказ самозванца есть «презрительный вымысел», и даже сделали выговор – но одновременно стали думать, как «Петровича» изловить. По законам Речи Посполитой арестовать человека, содержавшегося в «шляхетном доме» гетмана Браницкого, было невозможно; дипломаты тщетно пытались через посредников заманить бродягу на российскую территорию в Киев. В январе 1756 года «мнимый Петрович» скрылся, перед отъездом пообещав отцам-иезуитам пустить их в Россию немедленно по своем воцарении.[526]
В 1769 году на датском острове Борнгольм некий арестант (по датским сведениям, 29-летний бродяга-портной), называвший себя «Иоанном», рассказал, что на самом деле он является сыном российского императора Петра II, а его мать Анна была свергнута с престола Елизаветой в 1741 году; юного принца в двухмесячном возрасте отвезли в страшную Сибирь (самозванец полагал, что это такой город), где он встретил сосланного фельдмаршала Миниха и выучился у него немецкому языку. Якобы в 1764 году, когда новая императрица Екатерина II уехала в Ригу, некие «генералы» принца освободили и даже «просили» взойти на престол, но из-за совершенного на него при въезде в Петербург покушения он бежал в Москву, а потом за границу. Неизвестно, насколько датские власти поверили байке о связи скончавшегося в 1730 году 15-летнего Петра II с Анной Леопольдовной, но их «сына» посадили в заключение в крепость Фридрихсхавен.[527]
Механизм появления таких «претендентов» еще далеко не ясен: его трудно однозначно отнести как к «нижнему», народному, так и свойственному правящему слою «верхнему» самозванчеству (по терминологии Н. Я. Эйдельмана). Однако можно отметить непостижимую легкость, с которой обычные служивые вдруг объявляли собеседникам о своем царском происхождении.
Некоторые казусы еще поддаются логическому объяснению, как история мушкетера Преображенского полка, отца открывателя «Слова о полку Игореве» Ивана Яковлевича Мусина-Пушкина. Рано потерявший отца солдат оказался кормильцем семьи, показав себя человеком практическим: в 1733 году он выгодно женился на сестре семеновского солдата Наталье Приклонской с хорошим приданым в 2,5 тысячи рублей и приобрел дом в Москве, купил село Верхово в Ярославском уезде у родственника, графа П. И. Мусина-Пушкина и стал владельцем 306 душ в Ярославском и 57 душ в Угличском уездах. Обеспечивший семью гвардеец был о себе весьма высокого мнения, отчего в октябре 1737 года угодил в Тайную канцелярию по доносу канцеляриста Михаила Евсевьева, в гостях у которого Иван в подпитии заявлял: «Я де к царской семье принадлежу», да и «бабка цесаревне Елисавет Петровне была своя». Там он заявил Ушакову, что «непристойные слова» вырвались у него исключительно «с простоты» и «от пьянства пришло ему незнамо с чего в голову молвить». Раскаяние помогло; по меркам аннинского царствования солдат отделался легко – битьем батогами и отправкой обратно в полк.[528] Но представитель старого рода, конечно, не мог не знать семейной тайны о романтической связи царя Алексея Михайловича с Ириной Мусиной-Пушкиной, в результате которой на свет появился боярин и петровский сподвижник Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, самим царем Петром Алексеевичем называемый bruder (связь царя Алексея с Ириной Мусиной-Пушкиной была известна при дворе, и другой родственник Петра I, дипломат и мемуарист князь Б. И. Куракин, собирался написать о ней в своей неоконченной «Гистории»[529]). Возможно, хвастовство помешало дальнейшей карьере Ивана Яковлевича – в отставку он вышел всего лишь поручиком.
Десятки же других случаев рационально объяснить трудно. В июне 1740 года в заштатном Острогожске, распивая гарнец пива, рядовой Глуховского слободского драгунского полка Иван Герасименок срезал капрала, гордившегося дворянским происхождением: «Ты де шляхтич, а я царевич».[530] В следующем году солдат Пензенского полка Иван Балашев так же в дружеской беседе удивил сослуживцев: «Я де пьян, да царь».[531] Через 20 лет такой же молодой солдат Псковского драгунского полка Сергей Бердников без всякой выпивки огорошил собеседника: «Знаешь ли де ты, что у меня матушка-та всемилостивая государыня?»[532] Число подобных примеров легко можно увеличить, но трудно понять. Кроме пьяного куража (он и в XXI столетии мало отличается от похвальбы в подпитии в XVIII веке) известную роль здесь играло желание самолюбивого простолюдина любой ценой показать себя не столь «подлым» – хотя в то время существовали более верные и менее опасные способы повышения своего социального статуса.
