Толпа даже ворвалась в Сикстинскую капеллу, где сорвала со стен гобелены работы Рафаэля. Были захвачены золотые, украшенные драгоценными камнями потиры, дискосы и всякого рода сокровища церкви на сумму, оценивавшуюся в 300 000 дукатов.
После необходимых приготовлений папа мог бы продержаться в замке Святого Ангела несколько месяцев; в тот момент, однако, в крепости практически полностью отсутствовало продовольствие. У Климента не было иного выбора, как пойти на соглашение. Последовавшие переговоры проходили с трудом, но результаты их оказались крайне неудовлетворительными для Помпео Колонна. Теперь он понял, что нанес неудачный удар. Общественное мнение роковым образом обернулось против его семейства. Рим подвергся разграблению, и винили в этом Колонна, что было совершенно справедливо. В ноябре Помпео (уже во второй раз) был лишен всех должностей и бенефиций, и виднейшие члены его семейства подверглись той же участи. Род Колонна потерял всю собственность в Папской области за исключением трех маленьких крепостей.
Итак, Климент спас свою жизнь, но с величайшим трудом. Еще один служитель курии писал в конце ноября 1526 года:
«Впереди папу не ждало ничего, кроме гибели — не только собственной, что его мало тревожило, но и гибели апостольского престола, Рима, его родной страны и всей Италии. Более того, он не видел способов предотвратить ее. Он потратил все свои деньги, все деньги друзей и слуг. Доброе имя наше также утрачено».
У папы были серьезные основания для уныния. В стратегическом отношении он был уязвим со всех сторон, и император в полной мере использовал это обстоятельство. В минувшем августе Сулейман Великолепный одержал одну из крупнейших своих побед в Венгрии, в битве при Мохаче. А теперь пришли новости об измене Феррары, правитель которой, герцог Альфонсо д'Эсте, присоединился к силам империи. «Папа, — писал миланский посланник, — казалось, получил смертельный удар. Все попытки послов Франции, Англии и Венеции подбодрить его были напрасны… Он выглядит как больной, от которого отступились доктора». И все же несчастья Климента еще не кончились. 12 декабря испанский посланник вручил ему письмо, адресованное лично ему императором, вновь содержавшее требование созвать Вселенский собор. В начале следующего года пришли вести о том, что имперская армия под командованием герцога Бурбона приближается к Папской области.
Карл, второй герцог Бурбон, был одним из наиболее высокопоставленных представителей французской знати и наследственным коннетаблем королевства. Он должен был сражаться за своего короля, которому приходился дальним родственником, но мать Франциска, Луиза Савойская, оспаривала его право на наследство, и в порыве раздражения он перешел на императорскую службу. Несмотря на это предательство, он был харизматичной личностью. Всех восхищала его храбрость. Он никогда не уклонялся от стычек; его всегда можно было видеть в самой гуще боя и легко узнать по белой с серебром мантии, которую он всегда носил, и по черно-бело-желтому штандарту, на котором было написано слово «Espérance»[231]. Ныне, пока он продвигался к югу от Милана во главе армии, насчитывавшей около 20 000 немцев и испанцев, жители всех городов, лежавших у него на пути — Пьяченцы и Пармы, Реджо, Модены и Болоньи, — отчаянно трудились над укреплением оборонительных сооружений. Однако они могли не беспокоиться: герцог не собирался тратить на них время. Он привел армию прямо к Риму. Войско поднялось на холм Яникул, находившийся сразу за городскими стенами, и в четыре часа утра 6 мая 1527 года штурм начался.
Не имея тяжелой артиллерии, Бурбон рассудил, что на стены надо будет взбираться по лестницам — метод весьма трудный и опасный, куда проще обстреливать стены до тех пор, пока они не развалятся. Так вот, в первых жертвах стрельбы оказался он сам: едва он привел отряд немецких ландскнехтов к подножию стены и уже устанавливал лестницу, как пуля из вражеской аркебузы прострелила ему грудь. (Бенвенуто Челлини, присутствовавший при этом, обстоятельно доказывает, что честь этого выстрела принадлежала ему.) Все — и осажденные, и осаждающие — заметили, как упал человек, одетый в белое, и в течение часа судьба штурма висела на волоске. Но затем мысль о мщении подвигла испанцев и немцев на еще большие усилия, и между шестью и семью часами утра имперская армия ворвалась в город. С этого момента сопротивление почти прекратилось. Римляне бросились со стен, чтобы защищать свои жилища, тогда как многие солдаты папских войск присоединились к врагу, желая спасти свою шкуру. Только швейцарские папские войска и часть папской милиции героически сражались, пока их не уничтожили.
Когда интервенты приблизились к Ватикану, папа поспешил прочь из собора Святого Петра и во второй раз направился по тайному проходу в замок Святого Ангела, уже переполненный охваченными паникой семьями, искавшими убежища. Толпы были так велики, что решетку ворот удалось опустить лишь с величайшим трудом. За стенами замка в Борго и Трастевере солдаты начали вакханалию убийств. Кардинала Джованни Мария Кьоччи дель Монте — будущего папу Юлия III — подвесили за волосы. Почти всех пациентов госпиталя Санто-Спирито перебили; не осталось в живых и никого из сирот, находившихся в приюте Пьета.
Имперская армия пересекла Тибр незадолго до полуночи; немецкие ландскнехты расположились на Кампо деи Фьори, испанцы — на пьяцца Навона. Разграбление, последовавшее затем, описано как «одно из ужаснейших в мировой истории». Кровопролитие, начавшееся за Тибром, продолжалось неослабно: осмелиться выйти на улицу означало накликать на себя почти неминуемую смерть, но и оставаться в зданиях было почти столь же опасно; едва ли хоть одну церковь, дворец или дом, и большой и малый, обошло стороной мародерство и опустошение. Монастыри были разграблены, их насельницы изнасилованы; красивых монашек продавали на улице по джулио[232] за каждую. По меньшей мере двух кардиналов протащили по улицам и подвергли пыткам; один из них, которому перевалило за восемьдесят, впоследствии умер от увечий. «Ужасы Ада, — сообщает свидетель-венецианец, — бледнеют перед тем, что творится в Риме».
Прошло четыре дня и четыре ночи, прежде чем город наконец получил передышку. Лишь с прибытием 10 мая Помпео Колонна и двух его братьев с восемью тысячами солдат порядок хотя бы внешне восстановился. К этому времени буквально все римские улицы оказались разрушены и завалены трупами. Один захваченный в плен испанский сапер позднее сообщал, что только на северном берегу Тибра он и его товарищи закопали почти 10 000 тел, а еще 20 000 побросали в реку. Шесть месяцев спустя из-за повсеместного голода и долгой эпидемии чумы население Рима составляло менее половины того, каким оно было накануне осады; в большей части города от зданий остались лишь дымящиеся руины, меж которых лежали тела, брошенные без погребения в самое жаркое время года. В культурном отношении потери также не поддавались исчислению. Живопись, скульптура, целые библиотеки — включая Ватиканскую — были разорены и уничтожены, папские архивы разграблены. Художника Пармиджанино бросили в тюрьму, и он спас свою жизнь только благодаря тому, что рисовал портреты своих тюремщиков.
Тем временем императорская армия страдала почти так же, как жители Рима. Она также практически осталась без продовольствия; ее солдаты — которым месяцами не платили жалованье — полностью деморализованные, интересовались только грабежом и мародерством. Дисциплина упала; ландскнехты и испанцы готовы были перегрызть друг другу глотки. Папе Клименту, однако, не оставалось иного выбора, кроме капитуляции. По официальным сведениям, в качестве платы ему пришлось отдать Остию, Чивитавеккью, Пьяченцу и Модену, а также 400 000 дукатов (собрать эту сумму ему удалось только после того, как он расплавил все свои тиары и продал золото и драгоценные камни, которыми те были инкрустированы); в действительности цена оказалась еще более высокой, так как венецианцы — хотя они и состояли с папой в союзе — заняли Равенну и Червию. Папская область, где впервые в истории появилось эффективно действующее правительство, фактически перестала существовать. В начале декабря папа бежал из Рима и, переодетый, отправился в Орвьето. Именно там он принял послов Генриха VIII, они сообщили, что их повелитель хочет расторгнуть свой брак с Екатериной Арагонской. Один из них сообщал:
«Папа обитал в старом дворце, принадлежавшем городским епископам, полуразрушенном и заброшенном; по пути в его покои мы миновали три комнаты, [где стены были] голы и ничем не завешены, крыша провалилась, и, как нам показалось, около тридцати человек — среди коих было немало людей низкого звания — стояло в этих комнатах для придания им [хоть какого-то] вида. Что же до папской спальни, все ее убранство не стоило и двадцати ноблей[233]… лучше было быть пленником в Риме, чем здесь — на свободе».
