Анисим Лунь, скупо пророчествующий после долгих бесед в ГПУ, опоздал вовремя выскочить с база. Рысью догнал, молча шел сбоку машины. И не выдержал, нарушил слово, данное начальнику. Закричал первое, что вошло в голову, — из Корана:
«За Кавказом живут Гог и Магог; по истечении времен они перейдут горы, убьют правоверных, и благословенные царства разрушатся…»
В грохоте трактора слов не слышно.
— Кто убавит или прибавит к Слову — уже пророк! — надрывался Анисим. — Деды наши боялись колесного скрипа, а хлеб ели вволю! В яр эту машину! Анафема! «Беременные сеном, вы разродитесь соломой!»
Глеб недовольно посмотрел на него. А тракторист дал газу и направил машину на пророка. Анисим резво сигал по кочкам под невообразимый содом мальчишек, завидующих трактористу. Федька закатал рукава сатиновой рубахи, на руках ремешки-напульсники, на голове кожаный шлем, сходно купленный на толкучке. В снежно-синих глазах восторг.
Отец Хризантем отслужил молебен, освятил трактор и молотилку. Родня и близкие собрались обмыть приобретение вином. Приглашал Глеб и братца Михея на пирование. Не пошел.
Грустно смотрел Михей Васильевич из окна стансовета. Коммуны поднимались, крепли, но им еще не под силу купить трактор — кишка тонка. Чего там трактор, когда д о м в о л ч и ц ы выше и краше саманной с ржавленой крышей длинной хаты стансовета, только флаг свежий, яркий. Слева совхоз давит, справа кулаки. На кого же работала революция?
В д о м е в о л ч и ц ы запели величальную:
Глеб Васильевич душечка,
Наш родной отец,
Изволил пожаловать
К нам он наконец.
Под его покровительством
Мы не пропадем,
Даже очень весело
Время проведем.
Перед ним зелена травка
Расстилается,
Наша буйная головка
Преклоняется.
Рюмочка моя,
Серебряная,
На рюмочке золотом
Написано «Я».
Кому чару пить?
Кому здраву быть?
Пить чару
Есаулову!
Быть здраву
Васильевичу!
За его храбры дела
Прокричим три раза ура
Вот ура! Вот ура!
Вот ура! Ура! Ура!
Ура-а-а!
Мария подошла к воротам, вызвала Федьку, добреющего от вина, грубо сказала, чтобы брат вывел ей «Митьку-кулачонка». Но Прасковья Харитоновна внука не дала. Султан знает Марию, хвостом виляет, но она в этот двор больше не войдет, как решила в долгом трауре после смерти дочери. А Митьку все равно выкрадет, хотя паршивец никак не хотел жить у Синенкиных, понимает, подлец, где сыр, а где сыворотка.
За ночь вьюга намела островерхие сугробы, завалила плетни, хаты, сады. Зима выдалась старинная — земля трескалась от мороза. Бедняки отсиживались в хатах, вкруг скудных огоньков в печках. Самостоятельным хозяевам зима не страшна. Весело работать на морозе деревянной лопатой, швыряя в курганы искристое серебро и помня, что в доме жарко пылает русская печь, жарится гусь или утка, пекутся блины, душисто пахнет узваром.
Солнце просветило прямые столбы кизячного дыма, блеснуло на колокольне, укололось о заиндевевшие витражи закрытых до лета курортных вилл и остановилось на неровном куске кумача:
СОСТОИТСЯ СУД НАД КАРЛОМ МАРКСОМ.
Театр отапливается.
Станичники перебирали в памяти воров и конокрадов, ломали головы нет, незнакомая фамилия, должно, какой из курсовых. К полудню кумач украли — материи еще было мало. На собрание казака калачом не заманишь. Но тут суд. Жадные до всяких зрелищ, первыми в театр-парк вошли бабы и дети.
Налетел на них станичный активист Аввакум Горепекин с красной повязкой на латаном рукаве. Революция застала бывшего каторжанина в гостинице «Бристоль». Потом в гостинице держали арестованных генералов и атаманов. До их ликвидации Аввакум обслуживал номера-камеры. Теперь он сторожевал в театре. Первым делом он выгнал на улицу детвору, вытурил девок и приступил к большим и серьезным бабочкам:
— Товарищи бабы, покиньте зало, бо тут будет заседание.
Бабы поджимали губы, отмалчивались, пока не вышла Катя Премудрая:
— Дядя Аввакум, нынче с народом вежливо гутарить надо, а то головкам жалиться будем. Мы и пришли заседать.
— Тю! — изумился сторож. — Разве баб пускают на совет? Или, к примеру, нечестивых?
— А как же твоя дочка в Совете коноводит? — резала Катя.
Сторож озадачился, инструкции насчет баб ему не было. Тут вошел Михей Есаулов. Аввакум к нему:
— Михей Васильевич, разве теперь вся псюрня будет заседать?
— Все, — коротко ответил Михей.
— И девки, и дети?
— Они, им же куем беспечальную жизнь.
— Но постой, — не сдавался сторож, — вот Нюська Дрючиха или Маврочка Глотова, торгуют они по этой части, а Христос изгонял из храма торгующих.
— Ты крест носишь, Аввакум Ульянович?
— Ношу, материно благословение.
— И на царской каторге сидел, дурак! Сказано: никаких богов, все обман, а церкви начинаем ломать!
Тучи воронья с карканьем возвращались с полей почевать на деревьях парка. Сапоги хрустко проламывали малиновый ледок. Кучера линеек, на которых приехало начальство, презрительно и возвышенно молчали — на их положение, у коней, смертные взирали с завистью.
На Пятачке грянула песня. Мороз пробирал до костей, а комсомольская братва бросила вызов не только старому миру, но и старым стихиям — идут в трусах, маяках и тапочках. Восемнадцатилетний Антон Есаулов несет на палке портрет Маркса.
Старуха Мамонтиха шла к вечерне. Слабо вскрикнула, защищаясь клюкой. Полезла головой в сугроб. В старой птичьей голове мелькнуло: «Девки идут голыми, вавилонские блудницы, сатана празднует».
В театре на стенах иней. Подростки греются тумаками. Шум стал стихать. Пополз на стороны занавес алого бархата.
— Ведут! — сказали бабы, увидев на сцене Быкова, начальника ГПУ.
Дым в зале делился. Над первыми рядами желто-сизый: лист и махорка казачество. Над задними голубой: папиросы, турецкий табак — курсовая интеллигенция.
— Товарищи! — поднялся Михей. — Поступило предложение не курить.
Дым повалил гуще. Казаки, станица…
«Суд» проводил губернский комитет комсомола. Михей вызвался быть «защитником», нашелся добровольный «обвинитель», выбрали «судей». Цель «суда» — познакомить людей с учением Маркса.
Были выкрики, смешки — из первых рядов. С дальних — язвительные вопросы бывших гимназистов, эсеров, меньшевиков. Дядя Анисим в тулупе, подпоясанном веревкой, обвинял Маркса в безбожии и несовпадении его учения с посланиями библейских пророков евреям и коринфянам. Защитник отбивался умело, приводил примеры и сравнения из станичной жизни.
Михей стоял на трибуне как именинник. Радовался, что столько бедноты набилось в театр. Тут он и свою идею проведет, пользуясь случаем. Чем более люди отдают себя делу свободы, тем менее они свободны сами — вывел Михей нехитрый парадокс за годы своего председательства. Он не принадлежал себе, но это его не огорчало. Он выходил за кулисы, что-то быстро записывал в книжечке, шептался с представителями губкома и укома партии. Бледный, взволнованный, как перед атакой, он поднял руку.
— Товарищи, граждане! Группа женщин обратилась к нам с запиской. Разрешите зачитать. «Поскольку Советская власть и товарищ Карл Маркс воюют за бедных, то и бедные должны притулиться до Советской власти и хозяйствовать не единолично, а оседланно… видимо, оседло, — разъяснил Михей. — И потому мы, женсовет Кубековки, предлагаем сорганизоваться в артель под красным флагом и под именем Карла Маркса, которого назначаем председателем, а ему заместителем поставить Федота Коновца, коммуниста». Поддержим предложение?
— Тихо! — крикнули в зале.
Но шум рос, в задних рядах свистели, топали. Михей сошел в зал и зычно крикнул:
— Записываю, кто первый?
Записалось тридцать три двора со всеми потрохами и тяглом. Тогда дядя Анисим вдохновенно сказал:
— Федота Коновца нельзя, ибо женат на немке!
Дружный смех прокатился под морозными сводами.
— «Не бери жену в земле Ханаанской, ибо мы сыны пророков!» — кричал Анисим, но его не слушали — на сцене ставили декорации, готовили концерт. Большинство зрителей в театре первый раз.
Постепенно меркли масляные лампы. Зато всех ожидал сюрприз: на выходе председатель стансовета, как Дед Мороз, раздавал из укутанного котла по две горячие картофелины на душу. Глеб получил свою долю и смотрел на брата. Михею не хватило.
Мохнатые звезды. Под ногами визжал снег. Потрескивали деревья.
Митьку у Есауловых выкрала Настя Синенкина. Прасковья Харитоновна гналась за ней с дрючком. Не догнала. Глеб затосковал. А тут полз слушок, что председатель Пролетарской коммуны Уланов живет среди баб вроде кочета — ни одну не пропускает, и будто присватывается к Марии-птичнице. На предложение сходиться Мария ответила отказом. Раздружился хозяин и с работником — Федька Синенкин вернулся в коммуну, одумался. О прошлом Глеб не вспоминал, а в настоящем во всем винил новую жизнь, которая дала бабам голос и равные права.
