И нужно ли гнать уставших солдат на берег моря (а то и в Евпаторию), чтобы те тащили такелажные ремни, которые еще им никто из флотских коллег не даст? Тем более, что моряки выделялись для помощи в эвакуации раненых на корабли, а не для уборки тел убитых, хотя и привлекались к этой работе по обстоятельствам.
А если оглянуться? А если мозги напрячь? Да вокруг навалом брошенных ранцев и другого снаряжения. А на каждом ранце великолепные ремни не хуже такелажных, которые никто считать не будет и потому их можно отправлять в могилу вместе с убиенными. То есть почти на каждом теле имеется средство его транспортировки. Так что все проще, чем кажется…
Если же кто-то считает, что каждого убитого хоронили с воинскими почестями, то он заблуждается. Не до этого было. В первую очередь думали, как помочь тем, кто еще жив.
Конечно, далеко не все убитые были преданы земле. Многие тела, в основном русские, были забыты, не найдены и остались лежать под лучами солнца. В конце 1855 г. фуражиры российской армии прибыли на Альму для заготовки сена. По воспоминаниям одного из них, кости людей продолжали лежать среди полусгнивших ранцев и других деталей амуниции. Сами места захоронений не были точно обозначены: «…я не нашел могил, где были похоронены союзниками трупы наших убитых, но полагаю, что в настоящее время эти могилы удостоились хотя бы простого деревянного креста».{945}
Пленные — это такие же неизбежные спутники войны, как раненые, убитые и контуженые. Как правило, максимальное число этого трагического «урожая» собирают победители. В 1854 г. ни о каких международных законодательных актах об отношении к военнопленным еще говорить не приходилось, потому к ним относились в основном хорошо.
Если в первые минуты после победы попавшихся в руки британских солдат русских пехотинцев даже, как мы уже видели, отпускали, уже спустя час подобная практика была категорически прекращена. Пленные, в соответствии с пунктом 2 приказа по армии, собирались в отведенные штабом места.{946} Под конвоем их отводили в район на морском берегу северо-западнее поля сражения, где передавали для охраны солдатам 63-го полка, который почти не участвовал в сражении, и единственные потери, понесенные им в эти дни, — умершие от рецидивных вспышек холеры.{947} Сохранившие возможность двигаться самостоятельно (в том числе имевшие легкие ранения или контузии) конвоировались к Евпатории, где их ждали посадка на транспорты и отправка в Турцию. Нужно сказать, что особо охраной пленных не занимался никто, что позволило многим из них, в первую очередь сохранившим присутствие духа, просто уйти. Раненым оказывал помощь полковой врач Роберт Левине, которому помогали несколько добровольцев из числа солдат, за что были отмечены в рапорте командира полка полковника Суини.{948}.
Старшие офицеры и генералы доставлялись к английскому главнокомандующему, который с каждым или почти каждым из них коротко беседовал. Как правило, они попадали в плен, просто растерявшись. Характерно, что это были командиры бригад, которым в бою просто нечем было заняться. Лорд Раглан коротко побеседовал со взятым в плен генералом Александром Семеновичем Щелкановым,[87] командиром бригады 16-й пехотной дивизии, сидевшим на лафете одной из пушек батареи капитана Вудхауса, артиллеристы которой захватили его в момент, когда он, контуженный при падении с убитой лошади, не имел сил подняться с земли. Уолпул Ричардс приукрасил обстоятельства пленения русского генерала: «…Мне чертовски повезло: после вышеописанной атаки, преследуя отступающих, я захватил русского генерала с ценными документами и после битвы сдал его лорду Раглану».{949}
Генерал, по английским данным, просил у лорда Раглана разрешения следовать за русской армией к Севастополю, на что Раглан ответил ему категорическим отказом, но обещал всяческую заботу.
Пленный генерал был отправлен к адмиралу сэру Эдмонду Лайонсу на «Агамемнон» и был принят там весьма гостеприимно.
Другой высокопоставленный пленный — командир 2-й бригады 17-й пехотной дивизии генерал-майор Павел Александрович Гогинов был ранен и после оказания медицинской помощи доставлен на английский военный корабль.[88]
Французские (то есть взятые французами) пленные собирались отдельно. Их сформировали в одну группу, по возможности покормили. Среди них оказался и совершенно не военный копиист Яковлев.
«…Нам позволили отправиться к другим русским пленным, которые находились тут же невдалеке. В самом деле, когда нас привели к ним, восемь человек русских сидели кружком, очевидно, в неприятном расположении духа. Между ними находился и подпрапорщик Московского пехотного полка Савельев. Нечего, я думаю, и говорить о том, какое впечатление произвела на меня эта родная встреча. После первых приветствий пошли расспросы о том, откуда кто и как попал в неволю. Я рассказал свое горе, другие говорили о своих несчастиях. Потом мы подсели к огню; один из нас и сказал: «Давайте, братцы, с горя хотя покурим трубки. Верно, обедов и ужинов здесь для нас нет».
Но едва только проговорил он это, как показался француз с железным ведром в руках. Очевидно, оно было полно какой-то жидкости.
Мы стали ему говорить: «Эх, брат-француз, ты, кажется, супу принес нам; да только чем же мы будем его есть?».
Француз заговорил: «Суп бона, бона. Монже». (Суп хорош, хорош. Кушайте.) и отошел от нас прочь. Тогда, вынув ложку из мешка, один из нас подошел к ведру и стал пробовать жидкость, приговаривая: «Должно быть, холодный, совсем пар не идет». После чего, перекрестясь, он отведал ее и сказал нам: «Ну, братцы, так что холодный: ведь это чистая вода!». Мы засмеялись и стали придвигаться к огню: «Что ж, когда не приходится хлебать, так будем пить: может, голод-таки забьем.». В это время француз принес сухарей, вроде наших галет, по-французски называемых бисквит, дал каждому из нас по сухарю и ушел. После чего мы принялись за ужин. Разумеется, кто как умел или что при себе нашел, тем и поужинал — и все-таки оставалось засыпать с тощим желудком. Мы улеглись кругом дымящегося бревна; в стороне лежала небольшая куча хворосту, которая позволяла нам некоторое время поддерживать огонь. Тут же стояли и конвойные зуавы. Обыкновенно, днем их бывало не более восьми, и только на ночь становили до двадцати человек. В таком-то положении мы находились до 11-го сентября, когда всех перевезли сначала на корабль «Vill de Paris», а потом на пароходофрегат «Labrador».{950}
22 сентября возникла проблема с русскими ранеными, которых не успевали по разным причинам погрузить на транспорты. Более 200 из них уже умерли, остальные лежали среди нечистот и гноя, страдая от отсутствия должной заботы.{951}
Флот готовился к выходу, армия тоже, и заниматься этими беднягами было некогда и некому. Было принято решение не оставлять их на произвол судьбы. Раненых передавали на попечение младшего врача 44-го пехотного полка Джеймса Томсона с одним помощником. Часто говорят, что это был слуга, но это не соответствует истине. С медиком остался рядовой Джон Марж, солдат этого же полка. Им оставили некоторое количество медикаментов, а также продукты, в том числе 10 мешков сухарей, 4 бочонка рома, чай, сахар.{952}
Если мы пишем о сражении на Альме, то мы просто обязаны сказать о маленьком подвиге духа этого человека. Именно так назвал действия врача Рассел в одном из своих первых репортажей в «Таймс» из Крыма.
30-летний врач в течение 4–5 дней боролся за жизнь каждого из русских солдат. Когда потребовалось пополнение запаса продуктов, он приобрел у местных татар корову и отдал ее на мясо для пленных. 60 человек, спасти которых не удалось, Томсон с помощником похоронили. После ухода армии возникла опасность, что появившиеся на поле русские казаки просто убьют англичан, но раненые русские офицеры заверили медиков, что ни в коем случае не допустят этого.
Некоторое число раненых русских солдат и офицеров, чтобы не обременять свою медицину заботой и лишними расходами и без того дефицитных медицинских средств, было решено вернуть под попечительство России.
Через несколько дней транспорт «Эйвон» подошел к берегу. Все оставшиеся к тому времени в живых раненые были погружены на его борт. Доктор Томсон и Джон Марж сопровождали их до Одессы, где 342 человека из числа взятых в плен раненых{953} передали в руки российских властей.
Томсон и Марж направились в свой полк, но славный человек, оставивший в Англии жену и троих детей, никогда больше не вернулся в строй. Сказалось чрезвычайное напряжение сил, обострившее затаившуюся болезнь.
Он умер от холеры 5 октября 1854 г. в Балаклаве, на следующий день после того, как сошел с борта корабля. В его родном городке Кромарти на кладбище Гранд Форрес установлен памятник — монумент, деньги на который выделил муниципалитет. На плите выбиты слова: «…в дань человеку, чья жизнь была полезной, а смерть стала славной». В местном колледже студенты за успехи в учебе стали получать именную «Стипендию Томсона».
