Наконец, 18-го августа, после торжественного служения у гроба преп. Сергия и благословения архимандрита, ополчения тронулись к Москве; монахи двинулись вместе с ними крестным ходом с церковными песнопениями. Но порыв ветра чуть было не испортил всего дела, – ветер подул с юга: дурное предзнаменование! Сделали остановку, спрашивали монахов, обратились с молитвами к иконам преп. Сергия и Никона; к счастью, их чудотворная сила проявила себя: ветер переменился; лица прояснились; сердца прониклись упованием. Теперь без задержек приблизились к столице.
Но Пожарский все еще не успокоился. Он помнил участь Ляпунова, и полчища голытьбы, бывшие под начальством Трубецкого, наводили на него страх. Он скоро познакомился с этой голытьбой, но не так, как он ожидал.
II. Месть голытьбы
Ополчение расположилось на Яузе, в пяти верстах от Москвы. Трубецкой предложил ополченцам квартиры в своем стане. Перед появлением Ходкевича следовало соединиться, чтобы дать ему отпор. Пожарский решительно отказался, и казаки рассердились. После того, как столь долгое время это новое ополчение подвергало своих братьев, своих естественных союзников опасности быть уничтоженными силами поляков, оно теперь покидало их на глазах неприятеля! Несомненно, в этом обнаруживалась чрезмерная осторожность, с одной стороны, и большой риск, с другой; но Ходкевич оказался не в силах воспользоваться этой ссорой. Он и сам-то опоздал только потому, что поджидал подкреплений, которые постоянно обещали, но все еще не присылали. В июне он мог бы еще, отделив от смоленского гарнизона отряд в три тысячи человек, пополнить силами и снабдить припасами осажденных в Москве; но в это время Гонсевский передал командование Струсю, и среди его людей вспыхнул бунт. Ходкевичу не удалось сохранить для себя ни одного из них, и он принужден был отступить к Вязьме, где надеялся встретить короля и Жолкевского. Но у короля не было денег, а победитель при Клушине отказался от командования войсками, не получавшими содержания. Предоставленный своим силам, Ходкевич делал невероятные усилия, чтобы упредить Пожарского под Москвой, но прибыл только сутки спустя после него и привел с собой мало людей: пятнадцать эскадронов плохо вооруженной литовской армии, несколько рот пехоты, остатки польского войска, бывшего в Тушинском стане – всего около 600 лошадей, и немного казаков польской украйны; это была плохая армия.[451] Весь ее наличный состав внушал так мало опасений, что Пожарский счел возможным обойтись без помощи казаков и жестоко поплатился за это.
22 августа произошла первая стычка; казаки Трубецкого смотрели на нее безучастными зрителями; всего несколько сотен бросились в сечу, вопреки полученным приказаниям, – и решительный перевес оказался на стороне поляков. Перейдя Москву-реку, Ходкевич провел в Кремль четыреста телег с провиантом, а оба следующие дня оказались еще более пагубными для ополченцев. Поддерживаемый вспомогательным отрядом, польский гарнизон делал удачные вылазки, оттеснил в самую реку часть войск Пожарского и отнял два укрепления у казаков Трубецкого. Диктатор принужден был сознаться в своей ошибке. По численности и силе голытьба, хоть голытьба, а все-таки оказывалась необходимой. Прибегая к ее содействию, Ляпунов покорялся необходимости, и, если ему пришлось при этом плохо, так только потому, что он не сумел хорошо обставить этот элемент, который все-таки до некоторой степени подчинялся дисциплине, как вскоре показало время, – отчасти и потому, что Ляпунов не уделил должного внимания его вполне законным вожделениям и не отвлек этим его грозной энергии от обманчивых мечтаний, сбивавших его с пути.
Теперь сближение между разрозненными борцами за одно и то же дело становилось необходимым; разлад между ними грозил повредить его успеху. Впоследствии Палицын приписывал себе честь его улажения. Благодаря именно ему, тотчас после общих поражений, плохо вооруженная, полуголая, босоногая, в одних рубахах, голытьба ринулась на поляков, призывая на помощь св. Сергия, и массой своих тел, как таранами, сломила тяжелые эскадроны гусар.[452] Однако другие источники приписывают Минину важнейшую часть этого неожиданного успеха. По указанию польского перебежчика, ему удалось с несколькими сотнями ополченцев захватить неприятеля врасплох, а возникшая от этого в неприятельских рядах паника открыла дорогу казакам Трубецкого.
Победа, впрочем, не была еще решительной. Ходкевич отступил, но Струсь еще сидел в Кремле, и всегда можно было ожидать вмешательства Сигизмунда. С другой стороны, союз между победителями просуществовал только, пока они одерживали победу. Пожарский и Трубецкой лично еще не видались; начальник голытьбы, спесивясь своим званием боярина, выжидал, чтобы диктатор посетил его, а тот боялся западни и издавал грамоты, в которых прямо приписывал вчерашним союзникам намерение убить его, Пожарского. Голытьба, говорил он, ожидала только этого удобного случая, чтобы наброситься на ополченцев, перебить и ограбить их, а затем, оставив поляков в Москве, разойтись для опустошения северных областей.
Он несомненно преувеличивал. Преувеличения были неизбежны в официальных документах того времени. В то же время казаки действительно как будто покушались, если не открыто вредить ополченцам, то, в свою очередь, покинуть их и перекочевать подальше. Это была голытьба, и она жаловалась, что умирает с голоду. Но она только что проявила свой героизм, и она сознавала это. Снова вмешался преп. Сергий, т. е. архимандрит Дионисий либо Палицын. Получив из Троицкой лавры жалованье не деньгами, – их бы они, конечно, взяли, – а церковной утварью на тысячу рублей, казаки героически отказались от такой милостыни, обещаясь служить и так. Затем, когда устроилось свидание начальников обоих лагерей на нейтральной почве, на р. Неглинной, они побратались с ополченцами, и новые грамоты, рассылаемые с двумя подписями, кн. Трубецкого и кн. Пожарского, возвестили об окончании раздора.[453]
Теперь, казалось, вплотную подошли к цели, а между тем она опять отодвинулась. Пожимая руку соперника, диктатор считал обеспеченным обладание северными областями, но они ускользнули от обоих полководцев: покинув Ходкевича, казаки польской украйны проникли в эту область, внезапно захватили Вологду и разграбили ее. С другой стороны, несмотря на все соблазнительные предложения, – обещание отпустить в Польшу всех, кто не пожелает служить в Московии, посулы больших выгод за эту службу, – польский гарнизон Кремля все еще ничего не хотел слушать. Сопротивление Струся и его товарищей, продлившись до ноября 1612 года, искупило бы много польских ошибок, если бы, доводя военную доблесть до крайних пределов, эти дивные воины не перешли пределов допустимого для цивилизованного человечества.
III. Последние дни поляков в Кремле
Поляки упорно ожидали короля и, судя по их поведению, несмотря на самые ужасные испытания, не теряли душевной твердости. На предложения противников они отвечали бранью и насмешками. Виданное ли дело, чтобы дворяне сдавались скопищу мужиков, торгашей и попов! Они отсылали воинов Трубецкого к сохам, ополченцев Пожарского в церковь, а Козьму Минина к его мясному промыслу.[454] А между тем около середины октября они уведомили Ходкевича, что у них съестные припасы иссякли; тогда предполагали, что они преувеличивают свои лишения; может быть, это и было так, ведь дисциплина очень ослабела с появлением Струся в Кремле. Но вскоре затем, когда Ходкевич уже не мог помогать им, поляки говорили сущую правду, утверждая, что съели последний кусок хлеба. И все-таки они еще сопротивлялись, питаясь крысами и кошками, травой и кореньями. Предание говорит, что они пользовались для приготовления пищи греческими рукописями, найдя большую и бесценную коллекцию их в архивах Кремля. Вываривая пергамент, они добывали из него растительный клей, обманывавший их мучительный голод.[455]
Когда эти источники иссякли, они выкапывали трупы, потом стали убивать своих пленников, а с усилением горячечного бреда дошли до того, что начали пожирать друг друга; это – факт, не подлежащий ни малейшему сомнению: – очевидец Будзило сообщает о последних днях осады невероятно ужасные подробности, которых не мог выдумать, тем более что во многом повторялось то же, что происходило в этой несчастной стране несколько лет перед тем вовремя голода. Будзило называет лиц, отмечает числа: лейтенант и гайдук съели каждый по двое из своих сыновей; другой офицер съел свою мать! Сильнейшие пользовались слабыми, а здоровые – больными. Ссорились из-за мертвых, и к порождаемым жестоким безумием раздорам примешивались самые удивительные представления о справедливости. Один солдат жаловался, что люди из другой роты съели его родственника, тогда как по справедливости им должны были питаться он сам с товарищами. Обвиняемые ссылались на права полка на труп однополченца, и полковник не решился круто прекратить эту распрю, опасаясь, как бы проигравшая тяжбу сторона из мести за приговор не съела судью. Будзило уверяет, что возникало много подобных дел; томясь голодом, наполняя рот кровавой грязью, по словам записок, обгладывая себе руки и ноги, грызя камни и кирпичи,[456] все эти люди, несомненно, впадали в безумие! Войны обыкновенно вызывают одичание, но нигде в других странах, даже во время жестоких войн XVI и XVII веков, не бывало в новой истории такого людоедства. А между тем вполне естественно, что эта осада оказалась исключением из общего уровня: она подвергала жесточайшим испытаниям людей, которые долгое время находились в соприкосновении с варварским еще обществом, пришедшим в состояние полного разложения; это соприкосновение способно было убить в них все возвышенные побуждения, прививаемые цивилизацией; к тому же эту осаду нельзя считать только простым военным предприятием. Для осажденных 1612 года Кремль служил «плотом Медузы»,[457] на котором носилась над бездной их жизнь, судьба их и вместе с нею судьба их родины. Поляки имели полное основание не полагаться на условия сдачи, которые им предлагали, а иные из них, хотя и смутно, чувствовали, что с польским знаменем, развивающимся над этим древним городом Московии, связана судьба обоих народов, со славной будущностью, властью и богатством, со всем, о чем они мечтали, вступая на эту почву, теперь ускользавшую из-под их ног; цепляясь за нее с безумием отчаяния, эти восторженные воины или отчаянные игроки боролись и отбивались слепо, безумно и беспощадно.
