Как председатель Комитета по обороне и безопасности Сергей Степашин обзванивал всех, кого мог, кого знал в этих ведомствах и пытался выяснить их личное отношение. По старой памяти позвонил начальнику ПГУ КГБ СССР генералу Леониду Шебаршину. Тот отвечал односложно. Но за этой лаконичностью сквозила досада, которую тот скрыть не мог. В конце разговора Шебаршин с глубоким вздохом сказал: «Да все я понимаю…» Человек системы, много лет проработавший в разведке, он прекрасно понимал, ЧТО ТАКОЕ ПУТЧ и чем они, как правило, кончаются. Знал он и другое, а точнее других, кто всю эту кашу заварил, их реальные возможности и возможности самой системы…
После обеда Степашин вернулся в гостиницу и надел форму. Как сын моряка, он перед боем должен был надеть чистую рубаху.
К вечеру 19 августа ситуация стала усугубляться. Несмотря на заверения Крючкова о мирных намерениях ГКЧП, руководители Верховного Совета готовились к самому худшему. Депутаты, пытавшиеся прорваться в подразделения воинских частей, чтобы склонить военных на свою сторону, были остановлены и отправлены восвояси.
Пришла информация о задержании Тельмана Гдляна и Виталия Уражцева. В Белом доме появились какие-то странные люди с оружием, выполнявшие функции охраны. Это было оправданно, но опасно. Случайный выстрел мог привести к весьма серьезным последствиям.
Вечер и тревожная ночь были полны сумбурных, но в конце концов ставших логичными действий. К полуночи Степашин с группой депутатов выехал на аэродром Чкаловский, куда, по слухам, должна была прибыть Тульская воздушно-десантная дивизия. Но никто не прибыл, да и на поле депутатов не пустили…
Темная Москва с нагромождениями военной техники напоминала кадры из фильмов ужасов. Однако за пределами Садового кольца все шло своим чередом. Россия к бунту была не готова, да вряд ли его хотела.
И только окна на Старой площади и на Лубянке бросали на асфальт лихорадочные отблески.
Обманом были подготовка и планы штурма. Руководители штурма понимали, что это не реально, но, определив правила игры, они продолжали всерьез обсуждать то, чего сделать было практически невозможно. Невозможно хотя бы потому, что все офицеры силовых структур вот уже четыре года жили в иной стране, существовали в рамках новых принципов. Год назад Верховный Совет СССР принял закон «Об органах государственной безопасности СССР». Для КГБ это был приговор. Профессионалы прошлых лет понимали, что с принятием этого закона и отменой 6-й статьи Конституции СССР, ликвидировавшей диктат партии и ее право на единственно верную точку зрения, специальные службы СССР в прежнем виде — как вооруженный отряд партии — прекратили свое существование. Выполнять в таких условиях приказы, нарушающие Конституцию, мог только самоубийца.
Особенно это было заметно «на земле» — в подразделениях, на которые должны были быть возложены эти задачи.
На рекогносцировку выезжали зам. начальника Московского управления КГБ А. Корсак и командир группы «А» В. Карпухин. Еще на подъезде им стало ясно, что проведение какой-либо операции — безумие. Толпы зевак окружили Белый дом. Женщины, старики, дети…
Вернувшись, В. Карппухин попытался связаться с В. Крючковым. У того шло совещание. Карпухин настаивал. К телефону подошел зам. председателя Г. Агеев. Выслушал молча, коротко бросив: «Доложу ваше мнение».
Столичное управление КГБ СССР было одним из опорных подразделений. Но здесь творилось что-то ирреальное. Ни один из руководителей не был отозван из отпуска. Никто не ставил, вплоть до 20 августа, задачи. Но и 20 августа руководящий состав, собранный в зале коллегии, никаких внятных задач не получил. Возможно, это было связано с тем, что сами гекачеписты не знали, как решить то, что было задумано.
Руководители не знали, что делать, оперсостав ждал распоряжений, в уме просчитывая варианты развития дальнейших событий, определяя свои позиции. Наиболее мудрые листали Конституцию СССР. Блеснуть знаниями не пришлось. Промучавшись всю ночь в ожидании развязки, не получив приказа и потому не оспорив его с Конституцией в руках, в четыре утра все были отпущены по домам. Было ясно, что ситуация обречена. Обречена потому, что низы не верили верхам, верхи не доверяли низам.
Через пару дней с площади был сметен символ эпохи — памятник Феликсу Дзержинскому. Это был не просто символ эпохи — это был хребет системы, созданной 20 декабря 1917 года. Системы, державшейся на идеях, убеждениях, уверенности в завтрашнем дне.
Три дня изменили страну. И явившиеся на службу в сентябре не узнали конторы.
Но вернемся к началу. Создание ГКЧП в конторе было воспринято по-разному. Кто-то замер, ощутив исходящий от него леденящий холод. Кто-то, напротив, стряхнул оцепенение и начал проявлять признаки активности. Им казалось, что наступают критические дни, способные вернуть все на круги своя. В коридорах слышались скрытые угрозы: «Мы им покажем!» Впрочем, конкретно сказать, кому именно «покажем», никто не мог. Было несколько тенденциозных фигур, раздражавших чекистов. Гдлян, Иванов, Калугин… Те, кто так или иначе своими речами задевали самолюбие чекистов. К Ельцину относились противоречиво. К Горбачеву плохо. Как впоследствии оказалось, основные силы, представлявшие скрытую угрозу, находилось в тени. Даже руководители КГБ не могли с уверенностью и абсолютно точно сказать, сколько скрытых пружин привели в действие мощный разрушительный механизм, всколыхнувший великую державу.
Даже ближайший соратник Б. Ельцина Полторанин впоследствии заявил, что тот, кого олицетворяли с подобными процессами — Борис Ельцин, был всего лишь ножом бульдозера. И не более. За рычагами сидели другие.
Нелепость ситуации для профессионалов стала ясна уже на второй день событий. Вывести войска из казарм и не поставить задачу мог лишь человек, напрочь лишенный воображения, как осуществлять заговоры. С момента первой команды пошел обратный отчет.
Анализируя сейчас те дни, можно выявить несколько плюсов и минусов. Плюсов, используя которые можно было реализовать идеи ГКЧП, и минусов, которые не позволили это сделать.
Совершенно очевидно, что представители силовых структур были раздражены, унижены, оскорблены тем положением, в котором они оказались с начала перестройки. Привилегированный элитный класс оказался на дне. Армия, МВД и КГБ унижались и подвергались общественному остракизму. Горбачев давно утратил в их лице даже остатки уважения. Слухи о его негативном отношении к органам госбезопасности распространялись стремительно. И в стенах Лубянки это воспринималось с большой тревогой. Впрочем, люди, работающие там, пытались искать причинно-следственные связи и находили их в фигуре Александра Яковлева, который своим отрицательным влиянием инспирировал разные процессы вокруг КГБ. Ни тот, ни другой в данной ситуации на снисхождение рассчитывать не могли.
Но не было особого пиетета и в отношении лидеров ГКЧП. Дрожащие руки Янаева на пресс-конференции сказали больше, чем слова.
КГБ, запрограммированный на выполнение четких, внятных приказов, был способен на многое, несмотря на демократические взгляды подавляющего числа сотрудников. Парадоксально, но факт: то, что они могли только писать в инстанции, Ельцин говорил вслух. И потому многие ему симпатизировали. Взгляды взглядами, а дело делом… Тогда было строго. Но в последнее время офицеры обращали внимание не только на сам приказ, но и на тон, которым он отдавался. По нему судили о степени решительности руководителей, степени возможных последствий. Увы, все чаще в приказах начинало превалировать сослагательное наклонение. От решительного «сделать» до не менее решительного «хорошо бы, но лучше подождать». И ждали. Точнее, выжидали.
Так было и в те дни. Руководство КГБ и МВД решило «начать», но это «начать» не было подкреплено традиционными атрибутами решительных шагов. Никого не отозвали из отпусков, не ввели усиление, не… Таких «не» было множество. И по ним можно было судить о степени осмысления задуманного ГКЧП.
Разосланные шифровки призывали повысить уровень работы, усилить бдительность. Звучали нотки тревоги, говорилось о действиях деструктивных сил, которые были сродни радиации — ни понюхать, ни пощупать было нельзя. Не упоминались и фамилии лидеров этих деструктивных сил. Догадайся, мол, сама.
Но как бы то ни было, обстановка накалялась. Накалялась не внутри, а вовне. Танки на улицах были мощным раздражающим фактором. Но через пару часов возможность их использования была практически сведена к нулю. Окруженные людьми, выражавшими свой протест, ни танкисты, ни прочие военнослужащие уже были не способны выполнить приказ, если таковой бы поступил. Тбилисский, а впоследствии и вильнюсский синдром заставлял задуматься о последствиях исполнения приказа.
