Атаке подверглись оборонительные линии, которые окружали Версаль со стороны Ла Бергери. В 10 утра, поддавшись порыву ветеранов (33), национальные гвардейцы и ополченцы, составлявшие большинство войск на левом фланге и в центре (34), начали штурм редута Морету, части Бузенваля, части Сен‑Клу, продвинувшись до Гарша, словом, заняв все позиции, которые предназначались согласно боевой задаче. Генерал Дюкро, командовавший левым флангом, прибыл с опозданием на два часа, и, поскольку его силы составляли, главным образом, войска в развернутом строю, он прекратил наступление.
Мы захватили несколько командных высот, которые генералы не обеспечили достаточным вооружением. Пруссакам была предоставлена возможность атаковать эти возвышенности по своему усмотрению, и в 4 часа они двинули свои штурмовые колонны. Сначала мы отступили, затем, приободрившись, остановили наступление противника. К 6 часам, когда наступление неприятеля ослабло, Трошю отдал приказ нашему отступлению. Между Мон—Валдерьеном и Бузенвалем еще оставалось 40 тысяч резервных войск. Из 150 артиллерийских орудий было задействовано только 30. Но генералы, с трудом снисходившие в течение всего дня до контактов с Национальной гвардией, заявили, что не смогут продержаться вторую ночь. Трошю приказал оставить Морету и все захваченные позиции. Батальоны ушли, глотая слезы ярости. Все понимали, что военная операция обратилась в злую шутку (35).
Париж, заснувший с предвкушением победы, проснулся под тревожные звуки колокола Трошю. Генерал требовал двухдневного перемирия, чтобы вынести раненых и похоронить убитых. — Нам нужно время, подводы и много носилок, — говорил он. Количество убитых и раненых не превышало 3 000 человек.
На этот раз Париж заглянул, наконец, в пропасть. Кроме того, оборонцы, презрев всякую маскировку, разом сбросили маски. Жюль Фавр и Трошю собрали мэров. Трошю заявил, что все потеряно, и дальнейшая борьба невозможна (36). Зловещая весть немедленно распространилась по всему городу.
В ходе четырехмесячной осады патриотический Париж повидал и испытал все: эпидемии, штурмы, мародерство — все, кроме капитуляции. В этом отношении 20‑е января застало Париж, несмотря на его легковерие и слабость, в таком же состоянии, как и 20‑е сентября. То есть, когда произнесли роковое слово, город сначала оцепенел, словно столкнулся с каким–то ужасным, противоестественным преступлением. Снова открылись раны четырехмесячного противостояния, взывая к отмщению. Холод, голод, бомбардировки, бесконечно тянущиеся ночи в окопах, тысячами мрущие малые дети, беспорядочные смерти во время вылазок — все это должно было закончиться позором, стать эскортом Базену, стать вторым Мецем. Казалось, уже можно было слышать чих пруссаков. У некоторых ступор обратился в ярость. Те, кто стремились к сдаче города, стали в позы. Мэры, облаченные в белые ливреи, даже попробовали впасть в экзальтацию. Вечером 21‑го января их снова принял Трошю. Утром после этого все генералы единодушно решили, что новая вылазка невозможна. Трошю весьма философично продемонстрировал мэрам абсолютную необходимость выступить с мирными предложениями к противнику, но заявил, что не хочет иметь с этим ничего общего, намекая на проявление инициативы ими самими вместо него. Мэры хмурились, протестовали, все еще полагая, что им удастся уйти от ответственности за это.
После их ухода оборонцы провели совещание. Жюль Фавр попросил об отставке, но, будучи апостолом, настаивал, что должен уйти после остальных членов правительства. Он полагал, что, таким образом, сможет перехитрить историю, заставив поверить в себя, как последнего политика, противившегося капитуляции (37). Дебаты накалились, когда их участникам сообщили об освобождении Флуранса и других политических узников, заключенных в Мазас. Отряд Национальной гвардии во главе с помощником мэра восемнадцатого округа прибыл часом раньше к воротам тюрьмы. В смятении губернатор разрешил впустить гвардейцев. Оборонцы, опасаясь повторения событий 31‑го октября, поспешили принять решение о замене Трошю Виноем.
Тот захотел, чтобы его упрашивали. Жюлю Фавру и Лефло пришлось припугнуть его наличием вооруженного народа, неизбежностью мятежа. В этот же момент, утром 22‑го января, префект полиции, объявив, что не может исполнять обязанности, отправил депешу с просьбой отставки. Деятели 4‑го сентября пали так низко, что согнули колени перед деятелями 2‑го декабря. Виной снизошел до принятия предложения.
Его первые решения состояли в создании вооруженных сил, противостоящих Парижу, в демонтаже оборонительных укреплений перед пруссаками, в отзыве войск из Сюреня, Жентильи, Лес—Лиля, в мобилизации кавалерии и жандармерии. Батальон ополчения под командованием Вабра, полковника Национальной гвардии, закрепился в ратуше. Клеман—Тома выпустил сердитую прокламацию: «Фракции пособничают врагу». Он умолял «всю Национальную гвардию мобилизоваться, чтобы уничтожить их». Его призыв к мобилизации не имел в виду пруссаков.
Следы возмущения явно проступали, но не было еще признаков серьезного противоборства. Многие революционеры, хорошо осознававшие, что приближается всеобщий крах, не поддерживали борьбу, которая, в случае успеха, принесла бы спасение оборонцам и заставила бы победителей капитулировать вместо них. Другие революционеры, чей патриотизм не был просветлен разумом, все еще согревавшиеся духом Бузенваля, верили в возможность массовой вылазки. Мы должны, по крайней мере, говорили они, спасти свою честь. До наступления вечера некоторые митинги проголосовали за вооруженный отпор любой попытке капитуляции и сбор своих участников перед ратушей.
В 12 часов барабаны отбивают дробь, зовущую к оружию в Батиньйоле. В час дня несколько вооруженных групп появились на площади перед ратушей. Собралась масса народа. Делегацию во главе с членом Альянса принял Г. Шоде, помощник мэра, поскольку правительство заседало с 31‑го октября в Лувре. Оратор из делегации говорил, что злоупотребления в Париже требуют выдвижения депутатов в Коммуну. Шоде говорил в ответ, что Коммуна не имеет смысла, что он всегда противился и будет противиться ей. Прибыла другая, еще более радикальная делегация. Шоде встретил ее оскорблениями. Между тем в массе народа, заполнившей площадь, росло возбуждение. С левого берега прибыл с 101-ый батальон с криками: — Смерть предателям! — в то время как 207-ой батальон из Батинйоля, маршировавший по бульварам, вышел к площади по улице Тампль и остановился перед ратушей, двери и окна которой были заперты. К солдатам присоединились другие. Прозвучало несколько выстрелов, окна отеля заволоклись дымом, толпа рассеялась, крича от ужаса. Под защитой уличных фонарей и куч песка некоторые гвардейцы вступили в перестрелку с ополченцами. Другие гвардейцы стреляли из домов на авеню Виктория. Перестрелка продолжалась полчаса, когда на углу авеню показались жандармы. Мятежники, почти в полном окружении, отступили. Около десятка из них были арестованы и препровождены к ратуше, где Виной намеревался покончить с ними разом. Жюль Ферри не согласился и приказал передать мятежников судам военного трибунала. Среди тех, кто приняли участие в демонстрации, и толпы зевак погибло или получили ранения 30 человек. Погиб человек величайшей энергии, командир Сапьйа. Потери ратуши исчислялись одним убитым и двумя ранеными.
В тот же вечер правительство закрыло все клубы и издало многочисленные ордера на арест. 83 человека, большинство из которых являлись невиновными (38), были помилованы. Власти воспользовались этим инцидентом, чтобы отправить Делеклюза, несмотря на его 65-летний возраст и острый бронхит, подрывавший его здоровье, к узникам 31‑го октября, которые были брошены в сырые казематы Венсена. Réveil и Combat были закрыты.
Негодующие прокламации объявили мятежников «иностранными агентами». Это было единственным ресурсом, оставшимся в распоряжении деятелей 4‑го сентября в условиях позорного кризиса. В этих условиях только они были якобинцами. Кто же служил врагу? Правительство, всегда готовое вести переговоры с неприятелем или люди, выступающие за отчаянное сопротивление? История еще расскажет, как под Мецем огромная армия с профессионально обученными офицерами и солдатами, позволила себе сдаться, без того, чтобы хотябы один маршал, командир корпуса или полка смог спасти ее от Базена (39). В то же время революционеры Парижа без руководства, организации, перед лицом 240 000 солдат и ополченцев, зацикленных на замирении с врагом, отсрочили капитуляцию на многие месяцы и оплатили отсрочку своей кровью.
Имитация негодования со стороны предателей вызвала только чувство брезгливости. Само название, «правительство обороны», было вопиющим обличением его членов. В этот скандальный день они разыграли свой последний фарс. Жюль Симон, собрав мэров и десяток высших офицеров (40), предложил передать верховное командование военным, способным реализовать определенный план. Тот жизнеспособный Париж, который деятели 4‑го сентября приняли, они предложили теперь оставить другой власти в истощенном и кровоточащем состоянии. Ни одного из присутствовавших на совещании деятелей не возмутило это позорное предложение. Они ограничились отказом от безнадежного наследия. Это было как раз тем, чего ждал от них Жюль Симон. Кто–то пробормотал: — Надо капитулировать. — Это был генерал Леконт. Мэры поняли, для чего их созвали, некоторые из них выдавили из себя слезу.
