В результате встреч и наблюдений Махно пришел к выводу, что взявшие власть в руки и создавшие блок партий, большевики и левые эсеры не являются тем союзом, который необходим революции в момент столкновения труда с капиталом, государственного насилия со свободой самоуправления. В революции наблюдается застой. На нее надевают петлю все политические партии. Революция попала в западню государственности и, барахтаясь в ней, бледнеет, меркнет и, разуверяясь, становится равнодушной.
Свершенная народом революция несла в себе совершенно другое: она несла права на свободу и вольный труд, в корне разрушая всякую опеку власти над трудящимися. Понял, что свободой пользуются не народы, а партии. Не партии служат народам, а совсем наоборот. Сейчас уже в делах народа упоминается лишь его имя, а вершат дела партии. Власть взяла на себя роль определить степень революционности и законности не только отдельного человека, но и целого трудового класса, право на выявление своего разума, своей воли, своего участия в деле революции. И Махно писал из Москвы товарищам в Гуляйполе:
«Общими усилиями займемся разрушением рабского строя, чтобы вступить самим и ввести других наших братьев на путь нового строя. Организуем его на началах свободной общественности, содержание которой позволит всему, не эксплуатирующему чужого труда, населению жить свободно и независимо от государства и его чиновников, хотя бы и красных, и строить всю свою социально-общественную жизнь совершенно самостоятельно у себя на местах, в своей среде.
Да здравствует наше крестьянское и рабочее объединение!
Да здравствуют наши подсобные силы — беспартийная трудовая интеллиенция!
Да здравствует Украинская социальная революция!
Ваш Нестор Иванович, 4 июля 1918 г.»[84].
То, что творилось в Москве в верхах руководства, то есть теоретиков и пропагандистов, трудно увязывалось с практическими действиями о которых он думал.
Теоретики были, советы давали, порой исключающие друг друга, а вот чтобы возглавить практическое осуществление мечты анархизма-коммунизма, людей не было. Практическое осуществление проблемы должно было вносить жизненные поправки в теорию, а все это впервые в истории, и путь неизведан. Нужны энтузиасты. Нужна идея, которая волновала бы всех и предлагала бы то, чего еще не было, обеспечила бы раскрепощение экономическое и политическое, была бы проста и понятна всем, и достичь ее можно было не в загробном мире, а при жизни.
Махно пришел к выводу, что мировой революции может не быть, а построить анархо-коммунистическое общество в определенном районе можно.
Гуляйполе же 22 апреля 1918 г. заняли оккупанты и гайдамаки. Предатели лакейски прислуживали им, вручая списки участников самообороны и «черногвардейцев», имеющих оружие, участников раздела земель и инвентаря помещиков, лиц, нелестно высказывающих свое мнение и т. д.
Было организовано волостное управление, державная варта и прочее. Оккупанты объявили приказ о сдаче в 24 часа оружия, требовали свезти все взятое у помещиков имущество, инвентарь. И этот приказ с радостью бросились исполнять немецкие прихвостни. Начались аресты, расправы, наложение контрибуций, конфискация имущества, система заложников, избиение шомполами. У помещения волостной управы на столбах и деревьях было повешено семь человек, среди них Семен Никущенко, Василий Похила, Ефим Стадниченко, Илья Кузьменко. Тела повешенных хоронить было запрещено, их через несколько дней, неизвестно где зарывали сами оккупанты. Были расстреляны: Моисей Калиниченко, Павел Кузьменко, Иван Махно, М. Кириченко, Н. Кульбашный и многие другие. Тогда же у Нестора Махно сожгли все подворье и расстреляли его брата Емельяна. Много людей было казнено в прилегающих к Гуляйполю селах.
Гуляйпольский гарнизон вначале состоял из чехов и словаков, которые понимали язык и общались с населением, но потом его заменили на отряд мадьяр с австрийским офицерским составом. Зверствам этого отряда не было предела.
— Вот так-то, — со вздохом закончил Зуйченко свое повествование, — уже язык заплетается.
На дворе светало, в городе погасли огни. Слушатели устали и, зевая во весь рот, ругали фронтовиков. Потом мы крепко уснули.
— Ну, что, едем вместе? — спросил меня Зуйченко, когда проснулись.
— Поедем вместе! — ответил я. — Лелея мечту с головой войти в махновское движение.
По рассказу Зуйченко, я представлял себе махновщину как анархо-советское движение, в котором, естественно, должна была быть политическая, военная и гражданская организации, способные давать направление восставшему народу. Когда, бывало, случайные люди, проезжавшие махновский район, рассказывали противоречиво, что Махно — неуловимый, непобедимый палач буржуазии и благодетель пролетариата, или, что Махно — суровый, беспощадный деспот, убийца и громила, которого мир не знал, что Махно, подчинив себе деревню, разрушает железную дорогу, грабит рабочие организации и кооперативы, — я терялся. И что-то во мне шептало: не верь, поезжай, убедишься:
Мы поехали...
Подъезжая к станции Волноваха, наш поезд остановился у светофора. Вдруг справа от насыпи — залп, другой...
— Что это? — спрашивали пассажиры выглядывая из вагонов.
Моим глазам представилась кровавая картина. Пять неизвестных в одном белье лежали на земле расстрелянные...
Мы подъезжали к фронту. На станции Розовка толпился какой-то отряд. Судя по одежде, можно,было подумать, что это какие-то артисты отправляются на гастроли. Здесь были украинские вартовые, старики с красными лампасами с Дона, немцы с ближайших колоний, государственная стража Деникина и австрийцы. За светофором стоял бронепоезд, на котором русский офицер в бинокль осматривал далекий горизонт. Австрийские офицеры на перроне о чем-то горячо спорили. Из немецких колоний тянулись подводы с продовольствием.
Как я узнал, это был смешанный отряд под командой генерала Май-Маевского[85]. Австрийцы собирались уходить на Волноваху, а на их место ожидали прибытия чеченской дивизии. Как и на Волновахе, здесь поезд осмотрели, проверили документы, а затем мы поехали дальше.
Отъезжая, я посмотрел в окно на дорогу, ведущую со станции в ближайшую немецкую колонию. На деревьях, вдоль дороги, болтались вытянувшиеся человеческие тела, рядом толпились солдаты. Повешены были пленные махновцы.
По обе стороны дороги виднелись окопы, в которых спали солдаты непробудным сном. Далее тянулась новая линия укреплений, опутанная колючей проволокой, впереди рыскала кавалерийская разведка белых. Разведчики остановили поезд и сказали, чтобы на паровозе вывесили белый флаг. Мы въезжали в район, занятый Махно. Передовая группа махновцев, видимо аванпост, поднявшись из окопов, остановила поезд. Они, как и белые, прошли вагоны, осмотрели вещи, проверили документы и отпустили нас, за исключением трех немцев.
— Сюда, хлопцы... это же из Розовки!.. Я их, тварей, всех знаю, — выталкивал из вагона трех немцев высокий, худощавый махновец. Они упирались. Группа махновцев подбежала к ним с криком: «А, вот они, голубчики! В разведочку приехали?»
— А-ну-ка, Крейцер, сознавайся, где сыновья? В карательном отряде? А помнишь, как я служил у тебя? Помнишь, как я в Красную гвардию записался? А помнишь, как ты и сыновья твои привели карательный отряд в Темры и хату мне сожгли? — допрашивал коренастый, средних лет, мужчина. Немец только пожимал плечами и плакал.
— Скидай, скидай одежду, видишь — люди голые, да живее поворачивайся! — проговорил командир. — Ану, хлопцы, в штаб Духонина их! — отдал он распоряжение и, повернувшись, приказал машинисту трогать.
Я видел, как их кололи штыками, били прикладами, как они, падая, бежали от полотна в поле, как махновцы нагоняли и снова кололи...
Мы подъехали к семафору. Станционные пути были заняты, и надо было ждать. Я вышел из вагона и оторопел: целая стая собак, походивших на волков, грызлась между собой в стороне от полотна, в глинистом карьере. Одна из них силилась перетащить что-то через рельсы. Приблизившись, я с ужасом увидел, что это была человеческая нога в сапоге.
С полотна ясно было видно дно карьера. Самая большая собака сидела на задних лапах и как бы охраняла груду трупов, которых, как мы после узнали, было двести. Десятка два собак, поменьше, усевшись кольцом в отдалении, визжали, как бы упрашивая главаря допустить и их. Но тот огрызался. Наконец, это ему, видимо надоело. Он стал на ноги, прошелся по трупам, отошел в сторону и начал выть. Остальные собаки бросились к трупам и начали их терзать.
У меня не было сил смотреть на это. Я бросил в собак камень. Все они, как по команде, громко завыли. Собаки озверели, приобрели волчьи наклонности. «А люди, — подумал я, — чем лучше волков?»
Враждующие лагеря истребляя друг друга, истязали взятых в плен. Будь то насильно мобилизованный или доброволец, попадая в плен, не оставался в живых. Если это был махновец, его белые поджаривали, то есть сжигали на кострах, или после пыток вешали на столбах. Если это был белый, махновцы рубили его на мелкие куски саблями или кололи штыками, оставляя труп собакам...
