Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 2. Юлий Цезарь

Он принял его в своем дворце и старался прийти к нему на помощь, но ни сенат, ни общество не интересовались судьбой царя.[79]В сущности, если консервативная партия была слаба и стара, то народная партия, несмотря на свою энергию, рисковала разложиться в течение нескольких лет, ибо за исключением нескольких замечательных вождей состояла из авантюристов, воров, насильников и безумцев.

Рано или поздно консервативная партия, бывшая более богатой и насчитывавшая в своих рядах очень большое число уважаемых лиц, вернулась бы к власти, уничтожила бы lex Julia и отомстила бы триумвирам, но особенно Цезарю.

Нужно было поэтому, чтобы Цезарь, находясь в Галлии, каким-нибудь смелым ударом остановил это быстрое разложение. Положение было критическим, потому что гибель его партии могла произойти каждую минуту. И тогда посреди затруднений, окружавших его, по-видимому, со всех сторон, этот сдержанный и гениальный человек, полный веры в себя, задумал такую безрассудную вещь, которая, как безумие, должна была испугать сторонников традиционной римской политики. Он хотел стать для Галлии тем же, чем Лукулл был для Понта, а Помпей для Сирии: объявить ее вплоть до Рейна римской провинцией. Рим не видал еще подобной смелости. Галлия была в два раза больше Италии: в ней было много государств, могущественная знать, влиятельные жрецы, свои собственные нравы и традиции; она имела по крайней мере, как теперь думают, население от 4 до 5 миллионов жителей,[80]которое не было истощено и ослаблено, подобно восточным народам; часть его даже жила исключительно войной.

Подчинить римскому владычеству за один день столько народов, изменить политические и национальные основы их существования — это было огромное предприятие. Даже не разделяя беспокойства робких дипломатов, не желавших ни завоевать Египет, ни принять его в дар, серьезные люди могли спросить себя, не превышает ли эта задача силы республики. Но слишком много мотивов побуждало Цезаря усвоить отважные и дерзкие методы новой империалистической школы Лукулла. Он, без сомнения, думал, что после войны с гельветами национальная партия слишком ненавидит его, чтобы принять, пока он остается в Галлии, тот протекторат, который самая умеренная партия в Риме после побед Цезаря рассматривала как справедливый и необходимый и от которого он сам никоим образом не мог отказаться. Эта партия, напротив, воспользовалась бы полунезависимостью нации, чтобы возбуждать мятежи и создавать затруднения Риму, который мог бы выйти из них или полным отступлением или присоединением страны. Такова, впрочем, история всех протекторатов, и рано или поздно это должно было случиться и в Галлии, где национальное сопротивление было так сильно. Из благоразумия можно было ускорить то, что казалось неизбежным, воспользовавшись впечатлением, произведенным победой над белгами.

С точки зрения италийской политики мотивы присоединения были еще более настоятельны. Цезарь понимал, что он сделается господином положения в Италии и спасет свою партию, только нанеся удар, который изумил бы всех. Победы над белгами было еще недостаточно, как и победы над Ариовистом. Нужно было быть в состоянии возвестить нечто большее, а именно: что древние страшные враги Рима после двух лет тяжелых войн покорены; что завоевание кельтских стран, начатое первым великим человеком римской демократии Гаем Фламинием, окончено через полтора столетия Гаем Юлием Цезарем; что Империя приобрела новую многолюдную, богатую и плодородную территорию, столь же обширную, как провинции, завоеванные на Востоке Лукуллом и Помпеем. Правда, это завоевание в значительной мере было еще воображаемым. Ни Аквитания, ни свободная часть южной Галлии до сих пор еще не видали ни римского солдата, ни римского магистрата. Масса народов центральной и западной Галлии была еще не покорена, масса покорилась только по видимости; многие другие, и между ними самые богатые и самые могущественные — секваны, эдуи, лингоны, дружественно принимали римского полководца только в качестве могущественного союзника, не выказывая никакого желания принять римское владычество. Но в Риме непосредственный успех, даже полученный средствами, полными отдаленных опасностей, был высшим законом для партий. И, раз отдавшись этой борьбе, где партии принуждены были морочить публику грубым шарлатанством, Цезарь, бывший самым умным из всех, пришел к мысли о самом безрассудном из этих средств, самом великом из этих шарлатанств.

Чтобы немного скрасить ожидание, он послал Публия Красса с одним легионом в западную Галлию принять там формальную покорность мелких народов, живших между Сеной и Луарой. Он отправил Сервия Сульпиция Гальбу с одним легионом в верхний Валлис к Большому Сен-Готарду, чтобы покорить народы, которые заставляли платить слишком высокие таможенные пошлины, и открыть италийским купцам новый завоеванный им рынок. Оставив другие легионы зимовать в областях карнутов, андов и туронов, сам он возвратился в цизальпинскую Галлию, приказав всюду возвещать великую новость: сенат может назначить в римскую провинцию десять комиссаров, чтобы подготовить новые завоевания. Он думал, что захваченная таким образом врасплох Галлия останется спокойной по крайней мере до весны, а зимой, когда вся Италия будет радоваться присоединению огромной страны, у него будет время для реорганизации своей партии.

Таким образом, римское завоевание Галлии было, по первоначальному плану Цезаря, частью результатом невольной ошибки, войны против гельветов, принудившей его идти далее, чем он сначала намеревался, частью избирательным маневром, предпринятым с целью в известный момент произвести впечатление на сенат, политиков и избирателей Италии, а частью — роковым и невольным следствием той демократической революции, которую Цезарь совершил во время своего консульства. Однако в этот момент он думал только нанести удар римской консервативной партии. Он был действительно «роковым человеком» европейской истории, бессознательным орудием, которым пользовалась судьба для великого дела. Своим объявлением об аннексии он бессознательно начинал страшную и кровавую борьбу, окончившуюся падением или истреблением старой галльской аристократии. А с уничтожением этой знати, хранительницы древних кельтских традиций, исчезли и эти традиции. Новые классы, ставшие на место знати, приняли греко-латинскую цивилизацию, через Галлию проникшую внутрь Европейского континента.[81]

Но тогда Цезарь не имел другой мысли, как снова обрести в Риме почву, потерянную по вине его сторонников. И это вполне ему удалось.[82]Завоевание Галлии произвело, как он и предвидел, глубокое впечатление во всей Италии. Народ, средний класс, всадники, ученые, державшаяся обычно в стороне от политической борьбы буржуазия — одним словом, все возгордились таким завоеванием, думая, что оно принесет такие же прекрасные плоды, как и восточные войны, и были охвачены одним из тех кратких, но сильных приступов энтузиазма, которые периодически волнуют массы. Римский народ послал депутацию из сенаторов к Цезарю в цизальпинскую Галлию для поздравления.[83]Многие политики, начавшие в прошлом году сурово осуждать Цезаря и его поведение, сделались его поклонниками и поспешили разыскать его в Провинции.[84]Сенат, уступая общественному мнению, постановил проводить молебен в течение пятнадцати дней, самый длинный из всех молебнов, проводимых до тех пор.[85]Возбуждение, опережающее при всех великих свершениях разум, здравый смысл и мудрость, опьянило зимой 57–56 годов легковерную Италию. Очень немногие сомневались, что Галлия действительно завоевана.

Цезарь сумел сейчас же использовать этот энтузиазм. Во время первых его войн он очень много находился на открытом воздухе, много занимался физическими упражнениями и вынужденно вел умеренную лагерную жизнь. Он заметил, что его нежное сложение противостоит этим грубым условиям лучше, чем он прежде думал,[86]что эти тяжелые труды для него полезнее удовольствий, праздников и тревог политической жизни в Риме. Кажется, что эпилепсия, мучившая его во время управления Испанией, в эти годы немного отпустила.[87]Он открыл в себе качество, даже у выдающихся людей являющееся уделом немногих: укрепление силы духа в работе, божественную живость в мысли и в деле, страсть распространять свою энергию на все более обширное пространство проектов и дел, благодаря которым телесные и душевные силы, ясность и быстрота ума, гибкость и плодовитость воображения увеличиваются, по мере того как совершаемое дело принимает все больший размах. Таким образом, вернувшись после тяжелой кампании из Бельгии в цизальпинскую Галлию, он не отдыхал, а разъезжал по провинции, проводил суды, созывал собрания знати, путешествовал день и ночь, выслушивал комиссии, заботился о жалобах, разбирал процессы, принимал приглашения, получал донесения от своих генералов из Галлии; заказывал италийским купцам оружие, лошадей и одежды; набирал солдат; всякий день получал из Рима обширную корреспонденцию; диктовал большое число ответов; читал литературные новинки и хронику общественных и частных римских событий; принимал бесконечное множество почитателей, попрошаек и друзей, являвшихся к нему из Рима.[88]Бодрость, рождавшаяся от сознания собственной силы, слава, которую доставила ему блестящая победа над белгами, успех присоединения Галлии возбуждали его пыл и отвагу.