Прежде всего, новая религия несла на себе отпечаток породившей ее цивилизации. Возникшее на римском Востоке, испытавшем немалое влияние городского феномена, христианство выглядело религией города. С IV в. почти каждый город имел своего епископа, область окормления которого совпадала с территорией, находящейся под городским управлением. Церковная иерархия тоже приспосабливалась к географии римской власти, поскольку административному центру провинции полагался митрополит, отвечавший за церковную провинцию. Что касается двух великих столиц империи, Рима и Константинополя, то в каждой из них была кафедра патриарха, претендовавшего на статус вселенского. Сеть епископств передала варварскому средневековью римскую логику организации пространства — просто потому, что она сохранилась после распада светских структур.
Во-вторых, никто не мог спорить, что триумф христианства в IV и V вв. был обеспечен Римским государством. Чтобы содействовать новой религии, императоры издавали поощрительные законы, жаловали налоговые льготы, дарили земли и строили роскошные базилики.
Церковь могла сколько угодно заявлять, что кесарю следует отдавать кесарево, а Богу Богово, но клирики не могли не знать, сколь многим обязаны светской власти. Такое покровительство императора делало допустимым его некоторое вмешательство в церковные дела. Действительно, в силу своего титула «великого понтифика» император претендовал на контроль над всеми культами и не желал выпускать из-под своего контроля христианство. Так, только государь имел полномочия созывать соборы, в которых принимали участие все епископы империи и которые мы не совсем удачно называем экуменическими («вселенскими»). Кроме того, в течение IV в. император присвоил себе право участвовать в определении правоверия (ортодоксии). В 325 г. Константин выступил за полное равенство между Отцом и Сыном в Троице; в начале 360-х гг. его сын Констанций II, напротив, призвал христиан признать верховенство Отца; наконец, в 380 г. Феодосии I в свою очередь издал закон, восстанавливавший равенство всех трех Божественных лиц. Конечно, епископат не всегда подчинялся предписаниям монарха, но власти благодетельного и изумительно щедрого повелителя трудно было отказать. Когда в 385 г. святой Мартин Турский посмел оспорить у императора право судить еретика, большинство коллег посчитали его оригиналом.
Таким образом, раннее средневековье унаследовало от поздней античности представление, что церковь и государство, не сливаясь полностью, чрезвычайно близки друг другу. Брунгильда в свое время сумеет воспользоваться этим имперским наследством, взяв под контроль галльский епископат. Правда, статус высшего духовенства с римской эпохи был довольно неоднозначным. Теоретически епископ избирался clero et populo [клиром и народом (лат.)], то есть собирались епархиальный клир и светские нотабли общины, чтобы совершенно независимо назначить своего нового прелата. Но на практике император содействовал назначению компетентных, по его мнению, людей, а также без колебаний изгонял или смещал епископов, которые ему мешали или которых он считал недостойными. Может быть, клирики в эпоху империи и не были чиновниками в строгом смысле слова, но во многих отношениях статусы тех и других были близки. Разве церковь не заявляла, что является militia Dei, то есть состоит на «службе Господа»? Возникал соблазн увидеть в ней третью корпорацию государственных служащих наряду с militia togata (администрацией) и militia armata (армией).
Кстати, при случае Рим использовал христианство в интересах своей дипломатии. Так, когда в 376 г. готский вождь Фритигерн попросил у императора покровительства, Валент предоставил ему таковое в обмен на крещение{32}. Таким образом, народ дунайских варваров стал христианским в знак союза с Римом. Что совершенно естественно, вестготы усвоили вероисповедание своего покровителя. А ведь император Валент считал, как и многие его современники на Востоке, что Христос на самом деле имеет божественную природу, но его могущество немного меньше, чем у его Отца. Вестготы, не зная этого, усвоили представление о Троице, которое в 381 г. на втором вселенском соборе будет осуждено как еретическое. Так что мнимое «германское арианство» было только непроизвольным следствием императорской дипломатии. И если вестготская монархиня Брунгильда когда-то окажется «еретичкой» в глазах римлян Галлии, то потому, что ее предки некогда обратились в религию римского императора.
Дебаты об ортодоксии в IV и V вв. несомненно были страстными — настолько, что некоторые дерзкие клирики даже оспаривали авторитет светской власти. Однако, если забыть об этом поводе для споров, похоже, что обычно между императорами и церковниками царило согласие. Константин и его преемники проявили незаурядную мудрость, не навязывая духовенству обязанности, а предоставляя ему права. Так, церкви было позволено ведать масштабными благотворительными делами, кормить узников и выкупать пленных, взятых в ходе римских войн. Епископы поспешили принять на себя эту миссию, соответствовавшую духу евангельского послания. И император мог радоваться, что эти задачи, возлагавшиеся когда-то на муниципальные курии, взяли на себя клирики. Конечно, деньги по-прежнему поступали из того же источника — от аристократии. Ведь вместо того, чтобы возводить фонтаны в рамках гражданского эвергетизма, нотабли теперь благочестиво передавали свое состояние церкви, а та использовала его для постройки приютов. Одна парафискальная система сменила другую.
Сознательно или нет, государство в Риме во многих сферах перекладывало свои функции на церковь. Наиболее показателен, возможно, пример судов. Действительно, с начала IV в. императоры предоставили епископам право вершить суд, который позже получил название episcopalis audientia [епископский суд]. Поскольку судьями по гражданским или уголовным делам могли быть только чиновники, сфера компетенции прелатов оказалась ограниченной процессами между соглашающимися сторонами. В этих мелких тяжбах епископ лишь изредка выносил приговор, подлежащий исполнению; чаще он предлагал посредничество или переговоры с целью мирного разрешения конфликта, что избавляло его от необходимости прибегать к суровым наказаниям. Таким образом, episcopalis audientia внесла в римскую систему изрядную долю того арбитражного судопроизводства, которое прежде каралось как незаконное. Императоры поощряли его появление, потому что оно позволяло бесплатно прекращать насилие и ослаблять социальное напряжение, на пресечение которых столько сил прежде тратили оплачиваемые государственные служащие.
Из тех же соображений римское законодательство признало за епископами право просить милости для осужденных. Могло показаться, что эта уступка продиктована благочестием, и монархи IV в. несомненно были восприимчивы к христианскому посланию, призывающему к милосердию. Но не стоял ли также вопрос о некотором смягчении суровости римского законодательства? Ведь закон обрекал воров с большой дороги на смерть, но многие магистраты уступали уговорам красноречивого епископа. Тут христианское сострадание сочеталось с политическим реализмом: если бы всех, кого в империи считали мятежниками и смутьянами, казнили, провинции попросту бы обезлюдели.
Несмотря на слишком далеко идущие выводы, которые иногда делают из монументального «Заката и падения Римской империи» Эдуарда Гиббона, церковь, конечно, более способствовала сохранению римского мира, чем погружению его в хаос. Клирики, конечно, утверждали, что с надеждой ждут прихода Апокалипсиса; однако это не значит, что они хотели увидеть его при жизни. Если брать шире, то религия сострадания давала Поздней Римской империи возможность по-прежнему выглядеть сильным государством, даже позволяя себе многие слабости. Такое политическое христианство запросто переживет гибель империи. Брунгильда и ее современники в совершенстве сумеют воспользоваться потенциальными возможностями религии, Бог которой — одновременно безжалостный Судия и любящий Отец.
Политический крах
Глубинные реформы IV в. могли бы спасти Рим. Кстати, усилий, направленных на возрождение, хватило для сохранения Восточной империи, где римская власть продержалась до падения Константинополя в 1453 г. На Западе история пошла иначе — то ли потому, что кризис был тяжелее, то ли потому, что римлянам не повезло.
Действительно, в конце IV в. казалось, что главные составляющие кризиса III в. снова вернулись. Вторжения, отпадения провинций, смерти императоров и восстания из-за налогов чередовались в бешеном темпе, и только Африку гроза как будто обходила стороной. В 392 г. одному узурпатору, Евгению, даже удалось вытеснить правящую династию при поддержке франкского полководца Арбогаста. Настало время восстановить порядок, и римский император Востока Феодосии I (379–395) выступил, чтобы вернуть контроль над Италией. Для помощи в войне он попросил содействия вестготов, тех беспокойных, но эффективных вспомогательных воинов, которых ранее поселил на Балканах. В битве на реке Фригид 6 сентября 394 г. варварские солдаты императора Востока сразились со столь же варварскими войсками узурпатора Запада. Благоприятный ветер позволил Феодосию I победить, и его панегиристы видели в этом чудо, случившееся в пользу самого католического из римских императоров. О том, что как римлян, так и католиков среди солдат победоносного государя несомненно было немного, предпочитали не говорить.
