Над проблемой старожильства, поставленной в порядок дня Владимирским-Будановым и Дьяконовым, упорно работал их младший современник П.Е. Михайлов. Однако Михайлов не признавал связи старожильства с крестьянской задолженностью, как это делали Владимирский-Буданов и Дьяконов. По его мнению, старожильцы стали крепостными в силу своей «домовитости». Старожилец – это прежний вольный арендатор чужой земли. При благоприятном стечении обстоятельств он удачно осел на землю. Земля попалась удобная, плодородная, неплохим оказался и хозяин. Этот наиболее счастливый арендатор обзавелся хозяйством, семьей и ему не было никакого смысла покидать свой старый, обстроенный и политый трудовым потом участок и уходить на новый. «Хорошая жизнь была причиной «застарения». Дети такого старожильца еще больше привязывались к данному участку в силу того, что они здесь родились. А затем утвердился обычай, по которому крестьянин, проживший на одной земле столько-то лет, становился старожильцем и автоматически терял право перехода. Обычай постепенно санкционировался писанным законом. Исходя из этого, Михайлов сделал вывод, что «давность, старина жительства привели к «обычному» образованию крепостного права на Руси»[72].
Как уже отмечалось, в 1880-х гг. теория безуказного закрепощения крестьян оформилась во всех своих основных чертах и стала господствующей. Но и указная теория все еще продолжала существовать. Она нашла в то время авторитетного защитника в лице В. И. Сергеевича. При этом следует заметить, что выпады противников указной теории заставили последователей Татищева – Карамзина усилить архивные изыскания. Однако поиски предполагаемого указа, установившего крепостное право в России, оставались по-прежнему бесплодными. Пытаясь спасти указную теорию от окончательного краха, Сергеевич выдвинул идею о том, что крепостное право возникло в результате издания правительством не одного, а целой серии указов, имевших своей целью закрепощение крестьян. Первым шагом в этом направлении он считал отмену Юрьева дня в конце ХVI в. «Итак, – писал Сергеевич, – не может подлежать никакому сомнению, что в конце ХМI века последовало общее распоряжение, отменившее крестьянский выход. Естественным последствием такого распоряжения явились иски о беглых и указы, определяющие сроки возбуждения таких исков… Самый указ, которым крестьяне были лишены своей исконной свободы, до нас не дошел» [73]. По мнению Сергеевича, издание этого указа надо относить не к 1592 г., а к первому или второму году царствования Федора Ивановича[74]. Но отмена Юрьева дня не означала полного или окончательного закрепощения крестьян. Оставались еще урочные годы, которые Сергеевич назвал «последним обломком крестьянской свободы». Он заявлял, что прикрепление конца ХVI в. не было полным и безусловным. Беглых крестьян можно было отыскивать только в течение известного срока. Если крестьянин умел укрыться от господина в урочные лета, то не подлежал уже возвращению на прежнее место[75]. Полное закрепощение крестьян, резюмировал свои соображения В.И. Сергеевич, совершилось только в середине XVII в. «в силу распоряжения двух памятников последовавших почти одновременно: писцового наказа 1646 года и Уложения (1649 – М. Ш.)»[76].
На исходе XIX столетия в борьбе двух концепций теория Ключевского – Дьяконова о безуказном закрепощении крестьян одержала победу. В 1895 г. один из сторонников этой теории С.М. Адрианов на страницах «Журнала Министерства народного просвещения» писал: «Гипотеза об указе 1592 или 1584 года подобна смоковнице, у корня которой уже лежит секира. Мощные удары Аксакова, Погодина, Ключевского и Дьяконова настолько подрубили ее, что теперь достаточно небольшого усилия, и все дерево с шумом рухнет»[77]. Однако «дерево» так и не рухнуло. Торжество сторонников безуказной теории оказалось преждевременным. У этой теории были свои весьма уязвимые места. В самом деле если защитники указной теории абсолютизировали роль государства, превращали его в главную движущую силу исторического процесса, в демиурга истории, то приверженцы безуказного закрепощения крестьян ударялись в другую крайность. Перенося центр тяжести на экономические причины, они совершенно игнорировали роль государства, роль верховной власти, как активной силы в процессе возникновения и развития крепостного права. Вот почему, когда в конце XIX – начале ХХ в. был открыт ряд новых, ранее неизвестных документов о заповедных летах, теория без указного происхождения крепостного права затрещала по всем швам.
Материалы о заповедных летах впервые обнаружил С.М. Адрианов. Разбирая царскую грамоту 1592 г. на Двину «О сыске бежавших из вотчины Никольско-Корельского монастыря исконно-вечных крестьян», он обратил внимание на следующую фразу: «Да и впредь бы есте из Никольские вотчины крестьян в заповедные лета до нашего указу в наши черные деревни не волозили, тем их Никольские вотчины не пустошили». По поводу приведенной фразы Адрианов высказал три различных предположения, но ни одно из них не удовлетворило его и он оставил вопрос о заповедных летах открытым[78].
Материалы, обнаруженные С.М. Адриановым, сыграли роковую роль в дальнейшей судьбе безуказной теории. Опять стала приобретать популярность указная теория в ее новом варианте, в котором решающая роль отводится заповедным летам. Появляются работы Д.М. Одынца и Д.Я. Самоквасова[79], в которых утверждается, что закрепощение крестьян в России произошло в конце ХVI в. посредством введения заповедных лет. Так, Самоквасов считал, что крестьяне на Руси были лишены права выхода в основной своей массе еще варяжскими и татарскими завоевателями, а в 1582 г. правительство Ивана Грозного изданием указа о заповедных летах прикрепило к земле последние остатки вольных людей среди сельского населения[80].
Необходимо подчеркнуть, что с момента опубликования работ Д.М. Одынца и Д.Я. Самоквасова проблема заповедных лет на многие годы оказалась в центре внимания исследователей, занимающихся историей крестьянского закрепощения.
Сторонники безуказной теории, в том числе М.А. Дьяконов, П.Е. Михайлов, С.М. Адрианов пытались примирить новооткрытые материалы со своими старыми построениями. Но это не имело успеха. Роль верховной власти в издании указа о заповедных летах была слишком очевидна. Становилось ясно, что необходимо заново пересмотреть весь комплекс вопросов, связанных с происхождением крепостного права.
В конце XIX – начале ХХ в. появился ряд новых специальных работ, посвященных проблеме возникновения крепостного права. Особенно много таких работ было опубликовано в ходе и после первой русской буржуазно-демократической революции 1905–1907 гг. В это время выходят в свет исследования Н.А. Рожкова, С. Князькова, М.А. Дьяконова, П.Е. Михайлова, П.И. Беляева, Н.П. Павлова-Сильванского и других авторов. Немало статей по истории крепостного права было напечатано в юбилейных сборниках, изданных в. 1911 г. в связи с пятидесятилетием крестьянской реформы. Однако и в этих работах историки по существу продолжали оставаться на прежних позициях. Только в весьма редких исследованиях, опубликованных в указанное время, можно обнаружить определенный отход от традиционных взглядов. В этой связи обращает на себя внимание книга М.А. Литвинова, вышедшая в 1897 г. под названием «История крепостного права в России». Взгляды автора названной книги базируются на следующих исходных посылках: 1. Крепостной порядок в России своими корнями уходит в ту эпоху, когда появилось неравенство между людьми, а последнее возникло в доисторические времена. 2. На ранних этапах русской истории крепостные отношения, т. е. отношения «между землевладельцем и мелким собственником… не были закреплены никаким писанным законом. Это было время господства обычного права или неписанного закона». 3. Государственная власть не только утверждает в законодательном порядке то, что давно выработано местной жизнью, но и «сама вводит некоторые изменения в существующий порядок вещей и сама создает новые юридические нормы и понятия»[81]. Такой подход к решению, проблемы был новым явлением в дореволюционной дворянско-буржуазной историографии.
К рассмотренной работе М.А. Литвинова близко примыкает по своему содержанию статья М. К. Любавского «Начало закрепощения крестьян», опубликованная в первом томе юбилейного сборника «Великая реформа». Как и Литвинов, Любавский утверждал, что в эпоху Киевской Руси предки крестьян – смерды, наряду с князьями, боярами и церковными учреждениями, являлись обладателями «хозяйственных усадеб с пахотными землями и разными угодьями». Но уже в то отдаленное время обозначилась и огромная разница между смердами и другими землевладельцами в экономическом и в правовом положении. «Смерды составляли ту самую народную массу, которая была подвластна князьям, которую они обложили различными данями и «уроками», различными повинностями в свою пользу», – писал Любавский. И далее: «Как человек, приносящий князю доход, смерд в некоторых случаях стал уже приравниваться к холопу»[82].
