А как Мёрд закончил свою речь, Хрут ответил:
— Ты затеваешь тяжбу больше из алчности и желания показать, какой ты лихой, чем из благородства и заботы о дочери, ведь ей столько не причитается. Но я тоже не лыком шит. Деньги-то, что я привез с собой на альтинг, пока еще не попали в твои руки, а значит, мне есть чем тебе ответить. Так вот — я призываю в свидетели всех, кто стоит тут, у Скалы Закона, и слышит меня, и вызываю тебя на поединок. Я ставлю в заклад все, что ты требуешь и еще столько же, и пусть тот из нас, кто победит другого, владеет всем этим добром. А если ты откажешься сражаться, то теряешь право требовать с меня денег по этой тяжбе.
Здесь сага во всей красе демонстрирует нам вопрос, которым задавались все исландцы, из поколения в поколение, вскоре после того как попали на остров: как следует разрешать конфликты, с помощью переговоров и компромиссов или же с помощью насилия? Оба пути считались в древнеисландском обществе, основанном на распре, легальными. В любой отдельно взятый момент власть, право и возможность их применить зависели от того, как поступит тот или иной индивидуум или группа лиц. Мёрд попадает в ситуацию, когда алчность необходимо держать в ежовых рукавицах, — иначе у боевитых парней вроде Хрута будет предлог прибегнуть к силе, и, что важнее всего, общество их в этом поддержит. За умеренность, как и за ее отсутствие, в древнеисландском обществе платили монетой славы и стыда.
Старик Мёрд переступил пределы разумного — и вдруг выяснилось, что поддержки ему не видать, общественное мнение против него. Столкнувшись с выбором «жизнь или смерть», Мёрд выбирает жизнь, зато теряет и честь, и деньги. Вот как рассказывается в саге (гл. 8):
Мёрд не ответил сразу и стал совещаться со своими друзьями, соглашаться ему на поединок или нет. Ёрунд Годи сказал:
— Не о чем тебе тут с нами советоваться. Сам ведь знаешь: станешь биться с Хрутом — потеряешь не только добро, но и жизнь. А ему что, он и ростом взял, и отваги у него хватает.
Тогда Мёрд заявил, что не будет сражаться с Хрутом. Тут у Скалы Закона поднялся большой шум и крик, и ничего, кроме позора и насмешек, Мёрд по этому делу не получил.[45]
Публично униженный муж вызывает тестя на поединок. Такой вызов прямо затрагивает вопросы чести, и никакие переговоры тут, конечно, невозможны. Важно и вот еще что — в другой ситуации Хрут, мужчина в расцвете сил, вероятно, не посмел бы вызывать на поединок старика, но в данном конкретном случае Мёрд, заняв непримиримую позицию и пойдя ва-банк, сам предоставил ему такую возможность.
Мы никогда не узнаем, происходили ли на самом деле описанные события, и если да, то происходили ли они точно так, как рассказано в саге. Вполне вероятно, тот, кто записывал сагу, кое-что да приукрасил — но это не так важно. Для исландской аудитории важно другое — правдоподобность истории. Такая история вполне могла произойти, и саговый рассказ, уходящий корнями в эпоху заселения (а древнее этого в Исландии нет ничего), дает нам редкую возможность заглянуть в самое сердце общественного и частного мира средневекового исландца. Мы можем предположить, например, что между средневековым рассказчиком саги и его аудиторией происходило нечто вроде диалога — например, из истории явно следует, что вызовы на поединок и иное насилие хотя и допустимы с точки зрения закона, редко приводят к решению насущных экономических и общественных вопросов, из-за которых и начинаются распри. Насилие в любой форме лишь откладывало окончательное примирение на более поздний срок. Никто никогда ничего не забывал, и позднее распря разгоралась с новой силой. Именно так и происходит в «Саге о Ньяле». Хрут побеждает на альтинге и сохраняет всю собственность, включая ту, что принадлежит Унн, — но ни один человек в роду Мёрда не соглашается про это забыть, и много лет спустя, уже после смерти Мёрда, нерешенный вопрос с приданым Унн приносит Хруту лишь дополнительное унижение, а далее становится семенем кровопролитной распри, в которую в итоге оказываются втянуты люди, не имевшие ни малейшего отношения к неудачному браку Хрута с Унн и их разводу.[46]
Саги, или Средневековая исландская этнография
Йон Йоханнесон некогда опубликовал труд по ранней истории Исландии, где <…> умудрился почти ни разу не упомянуть события, о которых рассказывается в сагах об исландцах, словно их и вовсе не происходило. Оказалось, однако, что на самом деле Йон вовсе не придерживается подобных крайних взглядов. Вскоре после выхода книги я спросил его, неужели он и правда считает саги чистым вымыслом. «Нет, что ты, ни в коем случае, — ответил Йон, — я просто не знаю, как мне с ними быть». Слова Йона, верные тогда, чрезвычайно точно описывают и современную ситуацию в исторической науке.
Йонас Кристьянссон, «Корни саги»
На примере истории Мёрда мы хорошо видим природу исландской родовой саги. Нигде средневековое общество не показано с такой полнотой, как в сагах, и это не случайно — у них была как литературная, так и социальная функция. Эта дуальность саги, однако, частенько ускользает от внимания ученых.[47] Как историки, так и антропологи, даже заинтересованные именно в социальной истории, всегда старались по возможности избежать работы с сагами как с источниками. Они ведь относительно поздние, большинство датируется XIII веком.[48] Порой рассказчики выдумывали персонажей и события из головы. Когда в сагах рассказывается о путешествиях исландцев в другие страны, повествование порой превращается в фантастическую сказку, но когда действие происходит в Исландии, то даже сверхъестественные явления оказываются, как правило, жестко увязаны с подлинной социальной реальностью. Когда действие происходит в Исландии, саги демонстрируют существующие в реальном мире стандарты поведения вместе с их культурным контекстом и тем самым подсказывают читателю-слушателю основные правила — как следует поступать в той или иной социальной или политической ситуации.
Одна коротенькая история вроде рассказа о Мёрде и Хруте могла бы считаться лишь слабым намеком на систему ценностей той эпохи. Но у нас-то в руках целая библиотека таких историй. Во многом, хотя, конечно, не во всем, саги очень напоминают материалы, собираемые этнографами в полевых экспедициях, а кое в чем даже решительно их превосходят. У этнографа есть ахиллесова пята — он не в силах собрать материал за сколько-нибудь длительный период времени, поэтому трудно ожидать, что он сумеет охватить полный спектр возможных реакций общества на те или иные внешние стимулы. Другое дело саги — они сохранили чрезвычайно разнообразный ассортимент социальных ситуаций, что позволяет в подробностях изучить не только общественное устройство и культурный склад обширной социальной группы, но изучить его в контексте меняющейся социальной и природной среды.
Прочие европейские народы чаще всего смотрели на свою историю как на миф, у их истоков стояли боги и герои. Исландцы, напротив, создали не мифы, но саги — квазиисторические повествования о прошлом, линейные в своей основе. Они хорошо понимали, что их общество не уходит корнями в неведомую седую древность, а, напротив, создано недавно и события первых двух веков после заселения острова еще живы в памяти людей. В совокупности исландские саги можно с некоторой натяжкой назвать «мифом об основании страны». Важно, однако, что это как раз не миф — саги представляют собой множество рассказов о том, как независимые землевладельцы переехали из других стран в Исландию, и истории в них куда больше, чем в легендах других народов. Эти рассказы изменялись с течением времени и служили последующим поколениям удобным средством хранения коллективной памяти — удобным, в частности, именно в силу своей изменчивости.[49] Саги позволили обществу иммигрантов осознавать себя как единое целое; они объясняли людям, откуда взялись важные для исландцев ценности — ценности свободных землевладельцев. Традиция в Исландии — не каменная скрижаль исторических фактов. Традиционные тексты не фиксированы жестко раз и навсегда. Традиция в Исландии — живая, она — постоянно пополняемое наследство, постоянно расширяемая квазиподлинная коллективная память, которая и служит тематическим ядром любой саги, связью между рассказчиком, его аудиторией и реальной жизнью в исландском прошлом и настоящем.
Саги об исландцах и более поздние тексты, вошедшие в «Сагу о Стурлунгах», являются бесценными источниками для исследования возникновения, работы и эволюции нового социального порядка в Исландии в первые столетия после заселения. Вместе со средневековыми законами и современными достижениями в области археологии и климатологии эти письменные источники рисуют чрезвычайно красочную картину жизни и функционирования островного общества, которое с X по XIII век отличалось уникальной способностью и сохранять все самое важное в почти неизменном виде и тем не менее не стоять на месте. Саги — окно в мир частной жизни, общественных ценностей и материальной культуры; миры эти навсегда остались в прошлом, но рассказы о них живут. Ни у одного другого европейского общества нет литературы, столь подробно и ярко повествующей о его истоках и развитии. Само древнеисландское слово saga — производное от глагола segja «говорить» (англ. to say, нем. sagen) и означает как сами события, так и рассказ о них. Саги — не сказки, не эпос, не романы и не хроники[50]; они — в общем и целом реалистичные рассказы о повседневной жизни, в которой сталкивались интересы независимых исландских землевладельцев, годи и бондов. Это истории о ссорах и распрях из-за личных оскорблений, земли, годордов, любви, измен, наследства, телесных повреждений и пропавшего скота. Мы находим в них и описания климата и географии, и требования возврата имущества, и обвинения в колдовстве, и байки о привидениях, и анекдоты о драках из-за выброшенных на берег китов, и непристойные эротические стишки, и обман, и воровство, и укрывательство объявленных вне закона, и борьбу за место в обществе.
