наполнен описаниями антикосмополитических собраний, которые внушали чувство неуверенности в завтрашнем дне, ощущение опасности. «Людьми все более овладевает чувство неуверенности во всем: имею в виду людей интеллигентных занятий. Все ценности продолжают переоцениваться, все смешивается и сдвигается, грозя оставить пустое место в итоге такого хаотического мыслетрясения и людетрясения» [1291], — отмечал С. С. Дмитриев.
На страницах часто можно найти обороты: «напряжение растет», «напряженная атмосфера» и др. Апокалиптические настроения усиливались с каждой страницей. Запись от 20 марта 1949 г.: «Тяжелая туча нависла над историками, многих не досчитаются, когда она минует» [1292].
Своеобразным психологической защитной реакцией стало притупление остроты восприятия происходящего. С. С. Дмитриев признавался: «Живу последние месяцы в состоянии какой-то апатии ко всему. Мизантропия вполне овладела. Омерзела политическая трескотня и блудословие. Омерзели жалкие и подлые люди кругом. Одичание народа просто поразительное. В сущности, никому ни до чего нет дела. Интересы брюха и денег вполне заменили все другие… Растление личности достигло едва ли не до предела [так в тексте — В. Т.] в нашем обществе, вызывающем одно презрение» [1293]. Единственным выходом из сложившейся ситуации Дмитриев считал «внутреннюю эмиграцию» [1294]: «Нарастает одно всеопределяющее желание уйти из этого лживого, грубого и жестокого общества, где наука заменена политиканством, а о литературе и искусстве лучше не поминать» [1295]. В сложившейся ситуации единственным реальный выход для ученого он видел в работе «в стол».
«В конце концов когда же в России людей, пишущих книги, не называли вредными и опасными, не объявляли сумасшедшими, не снимали с кафедр и не отправляли, “куда Макар телят не гоняет”?» [1296], — фаталистично сам себя спрашивал историк. Любопытно отметить, что С. С. Дмитриев, как специалист по истории России XIX в., «примиряет» на себя судьбу известных преследуемых вольнодумцев. Так, очевидно, что, когда Дмитриев пишет о том, кого объявляли сумасшедшим, то имеет в виду П. Я. Чаадаева.
Непрекращающиеся погромы привели к тому, что авторы, а еще больше редакторы, боялись пропустить любую фразу, которую можно было бы истолковать, как «космополитическую» ошибку. Непрекращающиеся придирки и правки могли у кого угодно отбить любое желание писать: «Бесконечные придирки, в большинстве мелочные и неосновательные, к хрестоматии [Хрестоматия по истории СССР / Под ред. М. В. Нечкиной, С. С. Дмитриева. М., 1941. 2-е изд. М., 1949, — В. Т.]. Правка ее мне так опротивела, что прямо это дело как особая и тяжелая болезнь. Если все проделать, что предлагают и требуют, то на всю жизнь проникаешь к себе и “науке” истории омерзением» [1297].
Естественно, что от участников не ускользнула и антисемитская составляющая кампании. С. С. Дмитриев признавал: «…Многие из еврейской молодежи прошли школу национализма в этот несчастный март 1949 г.» [1298]. Антисемитский подтекст кампании, как отвратительное явление, отмечается и мемуаристами. А. М. Некрич писал: «Набор еврейских фамилий, сдобренных для внешнего приличия двумя-тремя русскими или армянскими фамилиями, не оставлял сомнения в том, что под космополитами подразумеваются евреи и что кампания носит антисемитский характер» [1299].
Иррациональность кампаний и их негативные последствия подчеркивают многие. Ю. А. Поляков отметил: «Борьба с космополитизмом не сопровождалась расстрелами и арестами, но оставила глубокие моральные травмы» [1300]. Он вспоминает атмосферу непонимания современниками логики происходящего.
Но, кроме страха и неуверенности в завтрашнем дне, кампании породили и весьма любопытный феномен переоценки окружающей реальности. Многие посмотрели на советское общество другими глазами. Нередко (а это случай не единственный, достаточно вспомнить А. М. Некрича, А. Я. Гуревича и др.) подвергшиеся проработкам превращались не в деморализованных жертв, а начинали, исходя из полученного опыта, по-новому оценивать окружающую реальность. Так, А. М. Некрич вспоминал: «Кампания против космополитов заставила меня глубоко и серьезно задуматься над тем, что происходит в нашей стране» [1301]. Схожие наблюдения находим и у А. Я. Гуревича: «Нам, вернее, тем из нас, кто был готов открыть глаза на происходившее, становилось все яснее, что в нашем обществе далеко не все так благополучно, как это рисуется пропагандой, что внутри страны действуют силы, которые ведут дело к возрождению событий 1937–1938 годов» [1302].
Многие именно после проработок разочаровались если не в советском строе, то, во всяком случае, в сталинском режиме. После описанных событий у Городецкого также произошло переосмысление сталинской действительности. Именно борьба с «космополитами» развеяла у него существовавшие иллюзии. Если в 1930-е гг. Городецкий верил в политику Сталина, то затем перешел на антисталинские позиции [1303]. Судьба Городецкого — это судьба представителя советской партийной и научной элиты. Во время послевоенных кампаний советская система отчетливо показала, что для нее нет неприкосновенных, а старые заслуги не учитываются.
Естественно, что прошедшие события заронили в души этих людей не только страх, но и желание изменить эту систему, сделать ее более предсказуемой и безопасной. Именно они станут опорой последовавшей относительной либерализации строя после смерти Сталина.
12. Механизм проведения собраний
Прошедшие собрания имели свою логику и структуру. Ее неоднократно отмечали, хотя и по-разному, в своих воспоминаниях современники тех событий. Так, А. Я. Гуревич писал: «Как строился сценарий проработки? Вначале слово берет секретарь партийной организации, рисующий общую обстановку обострения классовой борьбы, попытки буржуазной идеологии проникнуть в наши ряды. Проводниками этой идеологии объявляются лица, “которым мы, товарищи, должны дать решительный отпор”. После этой “увертюры” предоставляется слово для доклада кому-то из организаторов проработки… Затем объективности ради критикуемому дается право ответа. Объективность была, конечно, мнимой» [1304]. Схема, предложенная Гуревичем, явно неверна и упрощена. Так, собрания всегда открывались руководителями организаций или подразделений, а не секретарями партийных организаций. Сама структура собрания была куда сложнее и витиеватее.
Д. С. Лихачев предлагает более сложную картину. Он пишет о «ритуале» проработок. Проработка, по его мнению, включала обвинение, которое строилось на отдельных вырванных фразах. Особую роль играла толпа, которая подпитывала взвинченную атмосферу [1305].
Итак, на основании уже представленных фактов можно детальнее реконструировать «ритуал» проработочных собраний. Их всегда открывали руководители организации или глава ее структурного подразделения (сектора, кафедры), если собрание проходило в нем. В МГУ собрание открывал декан Г. А. Новицкий, в ЛГУ — декан Н. А. Корнатовский, в Институте истории — директор Б. Д. Греков, в ЛОИИ — директор М. С. Иванов и т. д. Они давали общую установку на необходимость борьбы с негативными явлениями («объективизмом» и «космополитизмом»). После этого выступали руководители подразделений, в который были обнаружены серьезные ошибки. Их речи носили покаянный характер. Кроме того, они должны были указать на незамеченные ранее ошибки их сотрудников. Иногда в числе первых давали слово представителям
