– Успокойтесь, – ответила она, – вы должны, однако, сознаться в том, что были не правы, удаляя солдат.
– Действительно, ваше величество, я теперь вижу, что мне следовало дать свободу действий этому глупому Какавинскому и, несмотря на настояния Вадковского, оставить вас без солдат, которые могли бы сменить караул, охранявший вас и ваш дворец..
– Ну, будет, довольно об этом. Я вас упрекнула за вашу раздражительность, а теперь награждаю вас за ваши заслуги, – сказала она, собираясь возложить на меня принесенный мною орден.
Я не стала на колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:
– Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей.
Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена; как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись, по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены, и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.
Ее величество поцеловала меня.
– Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.
Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика.
Тогда ее величество сообщила мне, что она уже отправила поручика вдогонку за моим мужем, чтобы вернуть его с дороги и просить поскорей приехать к нам. Эта новость так меня обрадовала, что я тут же забыла мое Справедливое негодование на императрицу.
Мы провели еще приблизительно час с государыней. Она объявила мне, что для меня будут приготовлены апартаменты во дворце, но я попросила у нее позволения остаться у себя до возвращения моего мужа, когда мы уже вместе с ним переедем во дворец [157].
Гетман граф Разумовский и Панин одновременно со мной вышли из апартаментов императрицы. Я рассказала все, что видела в Петергофе, разговор с государыней во время обеда и выразила уверенность в том, что Орлов – любовник ее величества.
Вы не спали две недели, вам восемнадцать лет, и ваше воображение усиленно работает, – ответил Панин.
– Прекрасно, – ответила я, – пусть будет так; но когда вы убедитесь в моей правоте, разрешите мне сказать вам, что с вашими спокойными умами оба вы глупцы.
Они согласились, и я поспешила вернуться домой и броситься в постель. Я поужинала только цыпленком, оставшимся от обеда моей дочери, и, торопясь воспользоваться благодеяниями Морфея, быстро разделась и легла; но я была так взволнована, что мой сон был неспокоен и я поминутно просыпалась.
На следующий день Григорий Орлов явился к обедне, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной службы я подошла к дяде и к графу Разумовскому и, напомнив им наше вчерашнее условие, сказала, смеясь:
– При всем моем уважении к вам, должна вам сказать, что вы оба глупцы.
На четвертый день после восшествия на престол императрицы Бецкий попросил у нее аудиенцию. На аудиенции присутствовала только я одна. Каково было наше удивление, когда он бросился на колени перед императрицей и спросил ее, кем, по ее мнению, она была возведена на престол?
Я обязана своим возвышением богу и моим верным подданным.
– В таком случае мне нельзя больше носить этой ленты, – воскликнул Бецкий, снимая с себя орден св. Александра Невского.
Императрица остановила его и спросила, что с ним.
– Я самый несчастный человек, – ответил он, – так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги.
Мы подумали, и не без основания, что он сошел с ума. Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации. Он встал на ноги в полном восторге и тотчас же оставил нас, очевидно торопясь сообщить великую новость своим друзьям. Мы смеялись от всего сердца, и я искренно удивлялась искусной выдумке императрицы, избавившей ее от надоедливого безумца.
Петербургский двор был очень интересен в это время. Появилось множество лиц, выдвинутых переворотом, и других, возвращенных из ссылки, куда они были отправлены еще во времена императрицы Анны, регентства Бирона и царствования Елизаветы. Они были вызваны еще Петром III и возвращались постепенно из более или менее отдаленных мест, так что каждый день их появлялось несколько человек. Это были живые иллюстрации прежних времен, приобретшие особый интерес пережитыми ими превратностями судьбы и знавшие множество кабинетных и дворцовых тайн. Наконец вернулся и бывший канцлер, знаменитый граф Бестужев. Сама императрица представила нас друг другу, и у нее вырвалась фраза, которую Орловы охотно затушевали бы, если бы это было возможно:
– Вот княгиня Дашкова! Кто бы мог, подумать, что я буду обязана царским венцом молодой дочери графа Романа Воронцова! (…)
Фельдмаршал Миних и Лесток – последнего я часто видала в детстве в доме моего дяди, которому он был близок, – казались мне живыми мемуарами; в их рассказах я почерпала знание человеческого сердца, представлявшегося мне раньше в розовом свете. Миних был почтенный старец; у него были внучки (дочери его сына) старше меня, и он полюбил меня. Его просвещенный ум, твердость его характера и утонченно вежливое обращение, свойственное старинным вельможам (резко отличавшимся от некоторых наших заговорщиков), делали из него очень приятного и интересного собеседника. Эта картина, поражая быстрыми появлениями новых лиц и их противоположностями, заставляла меня размышлять и укрепляла мой ум. (…)[158]
Часть шестая «Дешператный и безрассудный coup» Дело В. Я. Мировича 1764.
Елизавета сделала, кажется, все, чтобы уничтожить саму память о свергнутом ею императоре-младенце. Из обращения изымались монеты с его изображением, манифесты, выпускавшиеся от имени Иоанна, сжигались, деловые бумаги с упоминанием его титула передавались на строгое хранение в Сенат или же опечатывались. Но прошлое переписать невозможно, как бы ни хотели этого сильные мира сего, – и об Иоанне помнили. Загадочная судьба исчезнувшего принца или даже монарха вызывала любопытство и сочувствие, рождала легенды и ожидания. Подобно тому как в свое время Елизавета привлекала к себе надежды всех, недовольных правлением Анны Иоанновны и ее несчастливых преемников, так же после переворота 1741 года те, чья жизнь нисколько не полегчала, стали потихоньку перешептываться об «Иванушке».
Свергнутую Брауншвейгскую фамилию отправили сначала в Ригу, якобы чтобы выслать за границу, потом задержали и посадили в Дюнамюндскую крепость, где Анна Леопольдовна родила дочь, вряд ли по случайному совпадению получившую имя Елизаветы. В январе 1744 года было приказано отправить Брауншвейгскую фамилию в уже знакомый нам Раненбург. При этом не слишком разбиравшийся в географии начальник караула чуть было не завез несчастное семейство в… Оренбург.
Но остановка в меншиковском имении не была продолжительной – уже в июне того же года императрица велела, во-первых, отделить принца Иоанна от остальных узников, а во-вторых, перевезти их всех на Соловки. Больше Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна не видали своего царственного первенца и даже, вероятно, полагали, как и многие, что Иоанн остался в Раненбурге. Но это было не так – Иоанн Антонович тоже отправился в Холмогоры, только содержался он особо. До Соловков ссыльные не добрались – им было разрешено остаться на архиерейском подворье в Холмогорах. Образованная там «секретная комиссия» – в своем роде шедевр тюремного дела. В строжайшем заключении оказались не только сами ссыльные, но и те, кто их охранял или обслуживал. Тем не менее на архангельских базарах кумушки судачили о том, что считалось строжайшей государственной тайной. Следователям Тайной канцелярии то и дело приходилось выслушивать признания вроде следующего: вот-де как ныне жестоко стало, а как-де была принцесса Анна на царстве, то-де в России порядки лучше были нынешних, а ныне-де все не так стало, как при ней было, и слышно-де, что сын ее, принцессы Анны, бывший принц Иоанн, в российском государстве будет по-прежнему государем. Кажущееся в некоторых деталях фантастическим дело беглого тобольского купца Ивана Зубарева, одного из незаслуженно забытых отечественных авантюристов, позволяет предположить, что карту Иоанна Антоновича собирались как-то разыграть и зарубежные политические противники Елизаветы. Если верить показаниям Зубарева, он проник в Пруссию, где встречался с тамошним главным «экспертом» по русским делам – хорошо уже нам известным автором записок К. Г. Манштейном, покинувшим Россию без разрешения Военной коллегии и приговоренным за то заочно к смертной казни. Манштейн якобы представил Зубарева и королю Фридриху II. Согласно рожденному ими совместно проекту Зубарев должен был подбивать раскольников на бунт в пользу Иоанна, а немцы, приплыв под видом купцов к Архангельску, устраивали бы похищение принца.
