- Вижу. Ты хоть о матери-то вспомни, - с примирительными в голосе нотками задумчиво проговорил Петр Николаевич.
Он понял, что все кончено и ничего изменить нельзя. Теперь уже думал об Анне Степановне. Сильно сдала она и очень страдала.
- А я о ней, тятя, каждый день богу молюсь...
- Еще не разучилась молиться-то?
- Молюсь... по привычке... Хоть дядя Василий и говорил, что никакого бога нет, попы его выдумали... Наверное, и на самом деле так... Уж как я ни молилась, как ни просила его помочь мне в моих девичьих делах, все выходило так, будто я какая отверженная. Теперь-то уж, если и есть он, слушать меня не станет. Магомета буду просить...
Тулеген не выдержал и залился веселым, трескучим смехом. Поглаживая клинышек бородки, сказал:
- Какой, Петька, у тебя дочка! Ай-яй! Джигит!
- Плохо учил!.. - не то в укор дочери, не то в свое осуждение проговорил Петр Николаевич. - Слушать ее - так и сам...
- Уж признайтесь, сами-то тоже над попами подсмеивались... Я вас слушала, теперь вы меня послушайте, - перебила Маринка. - Любила вас и люблю по-прежнему. Маме скажите, что у меня за нее тоже сердце болит.
Маринка вышла из-за ширмы, гордая и красивая. На ней была розовая кофточка и длинная синяя юбка. Скрестив на груди руки, она с тихой грустью продолжала:
- Может, когда вы приедете и все ей расскажете, простит и она меня. А если захочет, привезите ее сюда...
- Мать больна, - не поднимая головы, сказал Петр Николаевич. - А когда узнает все, наверное, не встанет совсем.
- Ладно, тогда я сама приеду, - часто моргая глазами, сказала Маринка. - Можно мне приехать к вам?..
- Там видно будет, - неопределенно ответил отец и тут же спросил, где прячется Кодар, почему он боится его...
- Он не прячется, - вступилась Маринка. - В город уехал, скоро должен быть.
Отказавшись от еды, Петр Николаевич сухо простился с дочерью. Так и не повидав Кодара, уехал. Видел и понимал Лигостаев, что дочь вернуть уже нельзя. Сердце волю почуяло, ни на что ее теперь не променяет... Правду сказала она и насчет полонянок, и насчет попов, и насчет крещеной татарки. Все было, чего греха таить... Велик, наверное, и ее грех? "Мне ли судить?" - отъезжая от аула, спрашивал себя Петр. Именно это угнетало его с той самой минуты, когда узнал о побеге Маринки. Он был ошеломлен, подавлен ее поступком, но в то же время знал, что осудить дочь не в силах. Вел он себя в то утро странно, словно не отец, а гость посторонний... К затеянной буяновской родней погоне, с привлечением полиции, отнесся неодобрительно, да и дом зятя покинул слишком поспешно.
- Ты, сваток, будто рад нашему позору, - бредя по коридору, прозорливо кинул на прощание Матвей Буянов. - Ах, грехи, грехи! - тормоша всклокоченную голову, завывал сват.
- Ее грех велик, а мой, отцовский?.. - Сдавив стременами конские бока, пустил коня наметом. На твердом степном шляху хлестко гудели подковы, ветер свистел в сухом ковыле. Перед тугаем поехал шагом - от самого себя все равно не ускачешь - куда ты, туда и твои грехи... А за ним был такой, что даже на исповеди от бога утаил... Сутуло горбясь в седле, Петр гнал прочь нахлынувшие воспоминания, и чем быстрей приближался тугай, тем тоскливей становилось на душе. Сумерками наплывал прибрежный лес. Под ногами утомленного коня, рысцой сбежавшего с пригорка, густо зашуршал влажный осенний лист. На обнаженных сучьях кряжистых осокорей и ветел чернели клочья гнезд и стаи голосистых галок. Где-то тут, совсем близко, под старой, дуплистой ветлой, и его, Петра Лигостаева, незримый, но памятный грех... Здесь весной прошлого года последний раз встретил Липку Лучевникову. Она рвала на песчанике сочные столбунцы, а он коней путать привел. Не сама ли она подстроила эту встречу?.. Тянулось это годов пять. Привез он тогда овдовевшей Олимпиаде мужнину казачью справу. Все началось с обоюдной горести, с чарки поминальной, с бесед душевных, а как кончилось? Чем скорей подрастали дети, тем стыдней было смотреть им в глаза. Какой уж тут суд! Рванул коня и снова поднял галопом, клонясь к передней луке, скакал до самого брода, знал, что нечем ему обрадовать мать Маринки, жену свою кровную, Анну Степановну.
Дома, когда рассказал о Маринке, Анна Степановна ахнула, упала на подушку с перекошенным лицом, да так и застыла в параличе. Больше недели, как немая, мычала и покачивала головой, а там ей и совсем стало плохо. Пришлось сообщить Маринке. Поникла она своей гордой, красивой головой, корила себя за все большие и малые грехи, упросила Кодара перекочевать на старое место, ближе к станице, ближе к умирающей матери.
Пришла к ней Маринка и долго стояла на коленях около больной. Сжималось сердце от гнетущей тоски и боли, а слез не было, словно давно их выплакала... Сноха Стешка смотрела на нее, как на прокаженную. Невыносимо стало оставаться в доме, голову негде приклонить. Зло, грубыми словами корил ее в письмах брат Гаврюшка. Не выдержала, ушла в аул. Но каждый день приходила оттуда к матери. Кодар провожал до берега и дожидался в кустах ее возвращения. Так продолжалось почти месяц.
То ласкова была Маринка к Кодару, то молчалива и холодна как лед. И вот однажды будто солнечный луч коснулся и начал растапливать ее оледенелую душу. Скоро она должна была стать матерью.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Владимир Печенегов, узнав, что Маринка убежала от мужа, после недельного пьянства, зайдя к мачехе, сказал:
- Слыхала про невестушку, а?
- Немножко, - сухо ответила Зинаида Петровна, хотя в действительности знала все подробности.
- Это непостижимо! В первую же ночь у муженька вытянули из постели жену. Да он что - пигмей, а? Но она-то! - Владимир, шагая по комнате, размахивал руками и хлопал себя по бедрам. - Ее теперь без церемоний можно...
- Перестань, Володя. Она, миленький мой, уже другому досталась, сокрушенно вздыхая, сказала Зинаида Петровна. Она не могла забыть Кодара, ревновала и злилась.
- Кому другому?
- Ему и досталась... Забыл, что ли?
- Тому конокраду? Ну это уж совсем противоестественно! Я бы на месте мужа поехал и забрал на всех законных основаниях...
- Скажи спасибо, что с тобой не случилось это.
- Ну, уж извините! Я не такой!
- Володя, замолчи, тошно слушать... Получил плетью и помалкивай.
Зинаида Петровна, охваченная мстительным чувством, задела его за живое.
- Ничего, я свое возьму! - Владимир хрустнул трубкой, разломив ее пополам, швырнул в угол, повернулся и ушел.
- Весь в папашу, бешеный! - крикнула вдогонку Зинаида Петровна.
Она сразу же раскаялась в неосторожных словах, но было уже поздно.
Полчаса спустя Владимир сидел у Кирьяка во флигеле и пил рюмку за рюмкой. Вскакивая, бегал по комнате из угла в угол, возбужденно, со злобой говорил:
- Я офицер! Дворянин! А меня... Если товарищи узнают, что Печенегов был бит простой деревенской девкой!.. Душа моя отмщения жаждет!..
- На дуэль, что ли, хочешь вызвать? - насмешливо спросил Кирьяк. Тебе, батенька мой, пора в полк ехать, хватит!..
- Нет! Я должен одно дело совершить!
- Оставь, сам же виноват... Давай-ка, Володенька, другое совершим: заложим в кошевочку пару вороных, да на Урал рыбку ловить... Привольно! Казачков с бредешком пригласим. Кутнем последний разок, да и с богом в Оренбург. Я тебя до Зарецка провожу... А про эту девицу забудь. С такой, брат, хлопот много. А хороша! Слов нет, хороша! На коня сядет, будто дева Орлеанская... Да и он ей под пару, хоть и басурман... Раньше, брат, за такие дела ему бы голову отрубили, а ей подолец на голову завязали да высекли... Но теперь другие времена. Захотела - и сбежала от мужа, и ничего не поделаешь...
- Ну ладно... рыбачить так рыбачить!.. Зови Афоньку-Козу, он места знает и бредень притащит, - согласился Владимир. - Только имей в виду, я все равно что-нибудь придумаю.
- Ты мастер на выдумки... Помню, как жеребят таврил каленым железом, когда они тебя на землю сбрасывали, кошкам хвосты рубил клиночком. Такой забавник!.. Но она-то не кошка, смотри! Давай собираться...
- Я из нее русалку сделаю, - гаденько улыбаясь, проговорил Владимир и ушел.
После обеда запрягли лошадей, наложили в кузов тарантаса вина, закусок и поехали к устью реки Бурти, впадающей верстах в пяти от станицы в Урал. На этом месте ежегодно за счет казны строился деревянный мост. За проезд взималась особая плата. Вместе со сторожами Афонька соорудил в устье Бурти городьбу, ловил рыбу и снабжал ею всю семью и Гордея Севастьяновича. На рыбалку Афонька собирался с большой охотой. Починив бредень, он свалил его в лодку и поплыл к мосту. Гремя сапогами, поднялся по крутой дорожке, чтобы захватить моток веревок в сторожевой будке, и неожиданно лицом к лицу встретился с Маринкой.
На мосту никого не было. Двое сторожей и молодой казачонок суетились около лодки.
- А, дева Мария! - загораживая дорогу, проговорил Афонька. Нагловатыми, бесстыжими глазами он ощупывал Маринку с ног до головы.
Маринка хотела молча обойти его, но он, растопырив руки, шагнул в ту же сторону.
