Тишков и Титов, не нашедшие этому объяснений, во всяком случае, позволяют понять, что они преследовали публикацией подробностей процесса почти 30-летней давности глубоко политические цели [848]. Несколько раз они настойчиво подчеркивают, что «судебный процесс сорвал с лиц изменников маски «идейных борцов» и вскрыл подлинные причины и мотивы их преступлений». Чтобы окончательно убедить советскую общественность в криминальном характере власовского движения, приводятся мнимые факты, которые до сих пор неизменно и тщательно утаивались. Но вот дилемма: одновременно приходится утверждать, что Власов совершил «особо опасные государственные и военные преступления против СССР». Из хроники Тишкова и Титова можно увидеть, что в действительности припомнили Власову: активную контрреволюционную и антисоветскую деятельность через возглавляемый им КОНР и тот факт, что в целях вооруженной борьбы с советской властью была сформирована армия, которая, хотя и ненадолго, все же вступила в бой с частями Красной Армии. Власова обвиняют в криминальных деяниях, и все же Тишков и Титов распространяются лишь о его военно-политической деятельности. Эта противоречивость проясняет, насколько необходимо еще раз сопоставить советские обвинения с тем, что в действительности представляло собой Русское освободительное движение.
Первостепенное значение в этом отношении имеет вопрос о том, какие, собственно, цели преследовало Власовское движение и на каких основах должна была создаваться новая Россия. Ответ на это дается в политической программе Пражского манифеста. Показательно, что официальная версия никоим образом не касается содержания этой декларации от 14 ноября 1944 г. и довольствуется несколькими критическими сентенциями общего характера. Так, читателю внушается, что здесь налицо «отвратительный гибрид» из идеологии власовцев и эмиграции, «странная смесь», объединяющая в себе идеи «национал-социализма» с «архиреакционными лозунгами Союза Михаила Архангела» и программой НТС. Произносятся слова о «гитлеровском документе», «мерзком документе» – попросту уже потому, что он ратовал «за новую Россию без большевиков и капиталистов» [849]. На то, что вызвало особое негодование, в одном месте, по крайней мере, намекается: это – требование о восстановлении частной собственности, особенно на землю, а также требование о прекращении марксистской классовой борьбы. Правда, это были лишь некоторые детали, выхваченные без разбора из обширной программы в 14 пунктов, которая в случае своей реализации могла бы явиться прочной основой современного социального правового государства [850].
Уже один взгляд на провозглашенные в Пражском манифесте политические цели Власовского движения позволяет увидеть, почему с советской точки зрения было практически невозможно сделать их предметом публичного обсуждения. Здесь шла речь о свержении «сталинской тирании» и «большевистской системы» в качестве предпосылки для возвращения народам России прав, «завоеванных ими в народной революции 1917 года». Стало быть, как следует отсюда, имелся в виду вовсе не возврат к дореволюционным условиям царской России, а завершение дела либеральной Февральской революции. Наряду с общими формулировками, становящимися обычно составной частью подобных прокламаций, Пражский манифест содержит требования, означающие однозначное самоопределение. Так, требуется, чтобы место «режима террора и насилия», «насильственных переселений и массовых ссылок» занял порядок, «защищающий человека от произвола и не допускающий присвоения результатов его труда кем бы то ни было, в том числе и государством». С прямо-таки «классической ясностью» провозглашаются основные гражданские права [851] – как свобода религии, совести, слова, собраний, печати, так и неприкосновенность личности, жилища и «частной трудовой собственности».
Предусматривалось создание независимой судебной власти, и – в отличие, например, от того, что имело место именно в процессе против вождей Освободительного движения, – во всех случаях должен был строго соблюдаться принцип гласности судебных заседаний. В социально-экономической сфере требовалась ликвидация колхозной системы и передача всей используемой в сельском хозяйстве земли в частную собственность крестьян, а кроме того – восстановление свободы торговли и ремесел. Однако достигнутая таким образом свободная игра хозяйственных сил подлежала важному ограничению. Ведь недвусмысленно постулировался принцип «социальной справедливости», т. е. защиты всех трудящихся от всякой эксплуатации. В социальном отношении должна была поддерживаться семейная жизнь. Гарантировались равноправие женщины, установление минимальной оплаты труда в размерах, обеспечивающих достойный человека уровень жизни, право на бесплатное образование, на отдых, на обеспечение старости и медицинскую помощь для всех граждан независимо от их происхождения и прошлой деятельности. Эти положения распространялись и на представителей ликвидированной системы. Кроме того, Пражский манифест прямо гарантировал всем, кто боролся за Сталина и большевизм, защиту от актов мести и преследования независимо от того, велась ли эта борьба по убеждению или вынужденно.
Чтобы оценить всю значимость Пражского манифеста, нужно еще раз бросить сторонний взгляд на политические основы русско-немецкого сближения – именно потому, что советские авторы не устают подчеркивать, будто Власов продался «немецким фашистам», «торжественно» заверял Гитлера в своей преданности и связал со своим именем «одно из самых подлых и черных деяний в истории Великой Отечественной войны» [852]. Как же в действительности обстояло дело с отношением Власова к немцам и в особенности к национал-социализму? Вожди Освободительного движения с самого начала никогда не скрывали, что сотрудничество с Германией для них возможно только на базе абсолютного равноправия – «как равных с равными». Соответствующие высказывания за весь период Освободительного движения столь многочисленны, что можно ограничиться несколькими соответствующими примерами. Так, Власов использовал любую возможность, чтобы высказать критику в адрес германской восточной политики. Уже весной 1943 г. он на публичном собрании в Пскове перед своими соотечественниками со всей остротой заклеймил привычку многих немцев видеть в русских людей второго сорта. Как говорится в одном немецком сообщении, он «среди прочего произнес и слово «недочеловек» (Untermensch) на немецком языке, при этом констатировал в отношении своей персоны, что не чувствует себя недочеловеком, и обратился к мужчинам и женщинам с вопросом, чувствуют ли они себя недочеловеками» [853]. После всего, что произошло, Власов в речи перед военнослужащими ВВС РОА 18 февраля 1945 г. открыто возложил на Германию «часть вины» за ненависть, существующую между двумя «великими народами» [854]. Один из его ближайших сотрудников, тогда полковник, а позднее генерал-майор, Боярский, еще в июне 1943 г. без обиняков заявил своим немецким слушателям, что русские и немцы могут «стать лучшими друзьями, но и злейшими врагами». Он настоятельно предостерег немцев от «измены» принципам равноправного союза и возложил ответственность за развитие двусторонних отношений исключительно на их образ действий. Примечательно, что непреложной предпосылкой сближения являлось для него уважение национальной целостности России. «В качестве территориальной компенсации» он уже тогда принимал во внимание лишь Польшу и Прибалтику. «Украина и Белоруссия, – заявил он, – должны быть отданы национальной России» [855].
Примечательные требования, от которых русские никогда не отступали. Это выразилось и в словах, сказанных в речи начальника личной канцелярии Власова, полковника Кромиади перед восточными рабочими в Сосновце 23 декабря 1944 г.: «Мы честно протягиваем Германии свою руку, но одновременно мы требуем в качестве ответа честного отношения к нам» [856]. Заключенный в Праге союз характеризовался в сложившихся условиях как чисто утилитарный, как «военное содружество», порожденное нуждой. КОНР, говорится в Пражском манифесте прямо-таки в извинительном тоне, «приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины. Эта помощь является сейчас единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против сталинской клики». Генерал-майор Григоренко спрашивает в своих воспоминаниях: «Могли ли люди, подобные Нерянину, добивавшиеся свержения сталинского режима, отвергнуть такую возможность, которую им предоставили немцы?» [857] Против подозрений, связанных с союзом с Германией, ясными словами высказался уже старший лейтенант Дмитриев в своей речи на большом митинге в берлинском Доме Европы 18 ноября 1944 г. [858]: «Агенты НКВД и вся большевистская пропаганда поднимутся, чтобы нас оклеветать и представить нас безыдейными наймитами немецкой армии. Но мы спокойны […] мы не наймиты Германии и не собираемся ими становиться. Мы союзники Германии, идущие на борьбу для решения собственных национальных задач, для воплощения наших народных идей, чтобы создать свободное независимое Отечество». Внутренняя свобода русских нашла выражение и в требованиях Пражского манифеста о заключении «почетного мира с Германией», и далее – на языке, напоминающем уже о будущей эпохе, – об «установлении дружеских отношений» и с другими странами при «всемерном развитии международного сотрудничества».
