Французское правительство в своих меморандумах стремилось доказать русским бесперспективность дружбы с эгоистичной Веной, думавшей лишь о том, как подчинить своему влиянию Европу. Но доказать это было довольно сложно: уж слишком рознились интересы России и Франции на юге. Для России не было там более серьезного соперника, чем Турция, и в этом она находила полное понимание у Австрии, тогда как французы традиционно дружили с османами и помогали им Миних сообщал Маньяну, что наиболее серьезным препятствием на пути русско-французского союза является турецкий вопрос, по которому у России и Австрии — полное единство, и обойти это препятствие невозможно.
Нужно отдать должное и Бирону, который возражал профранцузски настроенному Миниху с общих позиций: для союза с Францией России предстоит изменить всю систему своих политических связей в Европе, а это, говорил он, «такая вещь, которой не следует делать, не разобрав хорошенько, могут ли преимущества, представляемые союзом с Францией, в достаточной мере уравновесить выгоды союза с императором»2.
Маньяну не помогли и сто тысяч экю, которые были выделены для подкупа Бирона, — линия союза с Австрией оказалась сильнее, и в ноябре 1732 года Маньян был вынужден расписаться в своем бессилии, обвинив «лица, имеющие преобладающее влияние на волю и решения царицы», в том, что они «обнаруживают гораздо менее преданности собственным интересам этой государыни, чем интересам императора»3. Миних был убежден, что все решили австрийские деньги.
Как бы то ни было, после некоторых колебаний в правящих верхах России было принято единственно верное в тех условиях политическое решение — сохранить союзнические отношения с Австрией, общность интересов с которой проявилась в следующем, 1733 году не только в районе Причерноморья, но и в Польше.
1733 год начинался обыкновенно, не предвещая ничего сногсшибательного. Листаешь страницы «Санкт-Петербургских ведомостей» и мало что заносишь в тетрадь для записей — обычные новости. Вот в номере 1-м за 1 января опять, как уже не раз прежде, — сообщение из Парижа: «Чреватство Ея величества Королевы знатно умножается, и вся королевская фамилия еще в вожделенном благополучии находится». Действительно — «еще». Отец будущего ребенка — Людовик XV — молод, ему всего 23 года. Восемь лет назад, в 1725 году, он женился на Марии Лещинской — дочери польского короля Станислава 1, сторонника Карла XII, изгнанного из Польши войсками Петра I. Этот брак очень болезненно восприняли в Петербурге — ведь в жены Людовику XV прочили дочь Петра I, Елизавету, и брачные переговоры велись уже несколько лет.
У каждого своя судьба. Елизавета станет императрицей, а Мария будет рожать и рожать детей (всего — девять), и среди них будет и тот мальчик, который, став королем Людовиком XVI, кончит свою жизнь 21 января 1793 года под ножом гильотины. Палач будет демонстрировать его голову восторженным толпам парижан, заполнившим Гревскую площадь и еще не опасающимся за собственные головы…
Но в начале 1733 года до этого очень далекого. Еще Людовик XV будет править Францией больше сорока лет; еще не получил он прозвища «Le bien Aimé» («Возлюбленный»); еще не произнесена им знаменитая фраза: «После нас — хоть потоп!»; еще не укрепились у власти и в сердце короля сначала маркиза Помпадур, а потом графиня Дюбарри. И никто, конечно, не может предугадать того часа далекого майского дня 1774 года, когда будут поспешно хоронить в двойном гробу распадающееся на глазах тело Людовика XV («королевскую падаль» оппозиционных парижских листовок) — прожигателя жизни и развратника такого масштаба, какого не знал даже гедонический XVIII век…
До этого еще далеко, и 22 января 1733 года «Санкт-Петербургские ведомости» сообщают, что по-прежнему «королева в своем чреватстве поныне еще благополучно находится и того ради для предосторожности себе кровь пустить велела». Это тоже обычный в тогдашней медицине профилактический прием. Чуть что — сразу звали цирюльника с медным тазом, скальпелем и с банкой, полной извивающихся пиявок, и пускали кровь. И в самом деле помогало — люди света в XVIII веке были неумеренны в еде, излишне тучны и полнокровны, и кровопускания действовали достаточно эффективно — улучшали самочувствие и аппетит.
Смотрим газету далее. Вот в 11-м номере за 5 февраля вроде бы обычное сообщение — в Петербург приехал накануне тезоименитства Анны Ивановны принц Антон Ульрих Брауншвейг-Бевернский. Да, это тот самый Антон Ульрих, который через шесть лет, в 1739 году, станет мужем Анны Леопольдовны, потом отцом императора Ивана VI Антоновича, чтобы затем, пробыв несколько месяцев третьим по счету (после С. Шеина и А. Меншикова) русским генералиссимусом, кануть в небытие и умереть больным и слепым в холмогорском заточении, отсидев в тюрьме 32 года.
Но сейчас на дворе зима, февраль 1733 года, он молод и спешит в Петербург, чтобы успеть на праздник тезоименитства императрицы Анны, увидеть свою невесту — племянницу Анны Ивановны, Анну Леопольдовну, и полюбоваться в праздничный вечер петербургским фейерверком.
И действительно, успел вовремя и уже на следующий день был не только принят императрицей, но и с «высокою императорскою фамилиею за императорским столом публично кушал», сидя, вероятно, рядом с принцессой Анной. «Жених! Жених!» — шептались, глядя на него, собравшиеся гости. Если бы, разорвав время, мы вошли в этот зал и шепнули бы Антону Ульриху о будущем, которое его ждет, он, вероятно, поперхнулся бы куском лебедятины, покинул бы стол якобы «нужды ради» и бежал бы и бежал без оглядки, пока не достиг бы своего милого Брауншвейга.
Но это все наши досужие фантазии, оставим их и вернемся к газете…
Фейерверки, приемы, малозначащие для будущего новости… Но вот наконец то, ради чего мы и листаем страницы официальной газеты. В «Прибавлении» от 13 февраля 1733 года читаем: «Из Варшавы от 5 дня февраля. 1 дня сего месяца пришли все, а особливо саксонские подданные, здесь в великую печаль, как от двора сие нечаянное известие получено, что Его величество, всемилостивейший наш король, от имевшейся в левой ноге болезни, которую Его величество, едучи сюда, получил, в 10 часу поутру в 64 году своей хотя довольной, но еще долее желанной старости преставился… Незадолго перед своею кончиною повелел Его величество своему верному камердинеру Петру Августу, родом калмыку, который ему прежде от Российского императора блаженной памяти Петра Великого подарен был, у своей постели завес закрыть. Как с полчаса потом оный завес опять открыли, то нашли, что Его величество на левом боку уже мертв лежал».
Вот это была новость первостепенной важности — умер польский король Август II Сильный, — и в Петербург она пришла, конечно, раньше, чем была опубликована в газете, и, вероятно, именно о ней судачили придворные на праздновании тезоименитства Анны Ивановны. И уже никому не было дела до прочих новостей, и всех оставило равнодушными сообщение из Парижа, что «известная Мария Тексиер на сих днях за отравление трех человек ядом данным от Парламента указом осуждена на созжение», и даже известие о смерти Филиппа, сына короля, которого привезли после прогулки в Версальском саду «опять в свои покои в добром здравии, но с четверть часа потом он, по жестоком чихании, весьма нечаянно живот свой скончал, и так он жил только 2 года 7 месяцев и 8 дней».
Пропустили читатели газеты и известие о том, что гора Этна в Сицилии была окружена туманом, «а потом при ней вдруг так сильной треск учинился, что все думали, будто она пополам разселась». Политическая Этна «расселась» ближе — в Варшаве, ибо придворные Бельведера, в отличие от версальских придворных, не могли воскликнуть: «Король умер — да здравствует король!» В Польше королей выбирали, и конец 35-летнего царствования Августа II означал, как и всегда прежде, начало «бескоролевья», отчаянной борьбы за власть под управлением зарубежных дирижеров. Они сидели в трех столицах: Петербурге, Вене и Берлине. Именно им с давних пор были небезразличны политические порядки в Польше. Именно они были гарантами польской дворянской республики — Речи Посполитой, тех свобод, о которых не мог и помыслить дворянин ни в России, ни в Пруссии, ни в Австрии.
В этом-то и состояла хитрость политика в отношении польского политического строя: не дать ни при каких обстоятельствах укрепиться сильной королевской власти в Польше, не допустить усиления польской государственности вообще. Ложные друзья польской демократии зорко стояли на охране ее незыблемости, ослабляющей государственность Польши, и использовали для этого все доступные им средства: подкупы, шантаж, разжигание национальной вражды, вооруженное вторжение.
На этот раз для будущих союзников по трем разделам Польши ситуация была чрезвычайно сложная. Август II, он же курфюрст Саксонии, имел сына Фредерика Августа, который, как кандидат на польский престол, явно уступал уже известному нам Станиславу, жившему во Франции в изгнании. Смерть Августа II запустила необратимый механизм конфликта: для 56-летнего Станислава Лещинского, который был уже королем Польши в 1704–1711 годах, появился последний шанс вернуть себе корону, опираясь на поддержку могущественного зятя — Людовика XV и волю польского шляхетства.
