Василий Ключевский - Курс русской истории

Нити церковной жизни, далеко расходившиеся от митрополичьей кафедры по Русской земле, притягивали теперь ее части к Москве, а богатые материальные средства, которыми располагала тогда русская церковь, стали стекаться в Москву, содействуя ее обогащению. Еще важнее было нравственное впечатление, произведенное этим перемещением митрополичьей кафедры на население Северной Руси. Здесь с большим доверием стали относиться к московскому князю, полагая, что все его действия совершаются с благословения верховного святителя русской церкви. След этого впечатления заметен в рассказе летописца. Повествуя о перенесении кафедры из Владимира в Москву, этот летописец замечает: «…иным же князем многим немного сладостно бе, еже град Москва митрополита имяше, в себе живуща». Еще ярче выступает это нравственно-церковное впечатление в памятниках позднейшего времени. Митрополит Петр умер страдальцем за Русскую землю, путешествовал в Орду ходатайствовать за свою паству, много труда понес в своих заботах о пасомых. Церковь русская причислила его к сонму святых предстателей Русской земли, и русские люди клялись его именем уже в XIV в. Жизнь этого святителя описана его другом и современником, ростовским епископом Прохором. Этот биограф кратко и просто рассказывает о том, как скончался в Москве св. Петр в отсутствие князя Ивана Калиты. В конце XIV или в начале XV в. один из преемников св. Петра, серб Киприан, написал более витиеватое жизнеописание святителя. Здесь встречаем уже другое описание его кончины: св. Петр умирает в присутствии Ивана Калиты, увещевает князя достроить основанный ими обоими соборный храм Успения божией матери, и при этом святитель изрекает князю такое пророчество: «Если, сын, меня послушаешь и храм Богородицы воздвигнешь и меня успокоишь в своем городе, то и сам прославишься более других князей, и прославятся сыны. и внуки твои, и город этот славен будет среди всех городов русских, и святители станут жить в нем, взойдут руки его на плеча врагов его, да и кости мои в нем положены будут». Очевидно, Киприан заимствовал эту подробность, неизвестную Прохору, из народного сказания, успевшего сложиться под влиянием событий XIV в. Русское церковное общество стало сочувственно относиться к князю, действовавшему об руку с высшим пастырем русской церкви. Это сочувствие церковного общества, может быть, всего более помогло московскому князю укрепить за собою национальное и нравственное значение в Северной Руси.

Следы этого сочувствия находим и в другом, несколько позднейшем памятнике. Около половины XV в. начал подвизаться в основанном им монастыре инок Пафнутий Боровский, один из самых своеобразных и крепких характеров, какие известны в Древней Руси. Он любил рассказывать ученикам, что видел и слышал на своем веку. Эти рассказы, записанные слушателями, дошли до нас. Между прочим, преп. Пафнутий рассказывал, как в 1427 г. был мор великий на Руси, мерли «болячкой-прыщем»; может быть, это была чума. Обмирала тогда одна инокиня и, очнувшись, рассказывала, кого видела в раю и кого в аду, и, о ком что рассказывала, рассудив по их жизни, находили, что это правда. Видела она в раю великого князя Ивана Даниловича Калиту: так он прозван был, добавлял повествователь, за свое нищелюбие, потому что всегда носил за поясом мешок с деньгами (калиту), из которого подавал нищим, сколько рука захватит. Может быть, ироническому прозвищу, какое современники дали князю-скопидому, позднейшие поколения стали усвоять уже нравственное толкование. Подходит раз ко князю нищий и получает от него милостыню; подходит в другой раз, и князь дает ему другую милостыню; нищий не унялся и подошел в третий раз; тогда и князь не стерпел и, подавая ему третью милостыню, с сердцем сказал: «На, возьми, несытые зенки!» «Сам ты несытые зенки, - возразил нищий, - и здесь царствуешь, и на том свете царствовать хочешь». Это тонкая хвала в грубой форме: нищий хотел сказать, что князь милостыней, нищелюбием старается заработать себе царство небесное. Из этого ясно стало, продолжал рассказчик, что нищий послан был от бога искусить князя и возвестить ему, что «по бозе бяше дело его, еже творит». Видела еще инокиня в аду литовского короля Витовта в образе большого человека, которому страшный черный мурин (бес) клал в рот клещами раскаленные червонцы, приговаривая: «Наедайся же, окаянный!» Добродушный юмор, которым проникнуты эти рассказы, не позволяет сомневаться в их народном происхождении. Не смущайтесь хронологией рассказа, не останавливайтесь на том, что в 1427 г. инокиня даже в аду не могла повстречать Витовта, который умер в 1430 г. У народной памяти своя хронология и прагматика, своя концепция исторических явлений. Народное сказание, забывая хронологию, противопоставляло литовского короля, врага Руси и православия, Ивану Даниловичу Калите, другу меньшой, нищей братии, правнук которого Василий Димитриевич сдержал напор этого грозного короля на православную Русь. Народная мысль живо восприняла эту близость обеих властей, княжеской и церковной, и внесла участие чувства в легендарную разработку образов их носителей, Калиты и московского первосвятителя. В тех же повестях о. Пафнутия есть коротенький, но выразительный рассказец. Раз Калита видел во сне гору высокую, покрытую снегом; снег растаял, а потом и гора скрылась. Калита спросил св. Петра о значении сна. «Гора, - отвечал святитель, - это ты, князь, а снег на горе - я, старик: я умру раньше твоего». Церковный колорит, которым окрашены приведенные рассказы, указывает на участие духовенства в их создании. Очевидно, политические успехи московского князя освящались в народном представлении содействием и благословением высшей церковной власти на Руси. Благодаря тому эти успехи, достигнутые не всегда чистыми средствами, стали прочным достоянием московского князя.

Соединяя все изложенные факты, мы можем представить себе отношение, какое в продолжение XIV в. установилось среди северного русского населения к Московскому княжеству и его князю: под влиянием событий XIV в. в этом населении на них установился троякий взгляд. 1) На старшего, великого князя московского привыкли смотреть как на образцового правителя-хозяина, установителя земской тишины и гражданского порядка, а на Московское княжеством - как на исходный пункт нового строя земских отношений, первым плодом которого и было установление большей внутренней тишины и внешней безопасности. 2) На старшего московского князя привыкли смотреть как на народного вождя Руси в борьбе с внешними врагами, а на Москву - как на виновницу первых народных успехов над неверной Литвой и погаными «сыроядцами» агарянами. 3) Наконец, в московском князе Северная Русь привыкла видеть старшего сына русской церкви, ближайшего друга и сотрудника главного русского иерарха, а Москву считать городом, на котором покоится особенное благословение величайшего святителя Русской земли и с которым связаны религиозно-нравственные интересы всего православного русского народа. Такое значение приобрел к половине XV в. удельный москворецкий князек, который полтораста лет назад выступал мелким хищником, из-за угла подстерегавшим своих соседей.

Начав изучать историю Московского княжества в XIV и в первой половине XV в., мы проследили территориальные приобретения и рост политического и национального значения его князей. Но это был лишь один из процессов, создавших силу Москвы, - процесс, которым обозначались внешние успехи московских князей, распространение их владений и их влияния за первоначальные пределы их вотчины. Но территориальный и национальный рост Московского княжества сопровождался еще политическим подъемом одного из его князей - того, который носил звание великого и был признаваем старшим в московской княжеской семье. В то время когда Московское княжество вбирало в себя разъединенные части Русской земли, этот фактически или фиктивно старший князь собирал в своих руках раздробленные элементы верховной власти, и, как первый процесс превратил Московское княжество в национальное Русское государство, так результатом второго было превращение московского великого князя, только старшего, по званию из удельных, в единственного, т. е. единодержавного, русского государя. В то время когда Москва поднималась, поглощая другие русские княжества, ее великий князь возвышался, подчиняя себе свою ближайшую братию, удельных московских князей. Это подчинение становилось возможным потому, что внешние успехи, достигнутые. Московским княжеством, наибольшей долей своей доставались великому князю, который со своим московским уделом соединял обладание и Владимирской великокняжеской областью. Этот второй процесс, которым обозначались внутренние политические успехи Московского княжества, нам и предстоит изучить. Чтобы лучше понять его, надо еще раз представить себе порядок княжеского владения, действовавший в Московском, как и в других княжествах. Следя за возвышением Москвы, мы видим на первом плане деятельность московского великого князя; но московский великий князь был не единственным, а только старшим из московских князей. Вотчина московских Даниловичей не была цельной владельческой единицей: подобно вотчинам других княжеских линий, она представляла группу независимых удельных княжеств. В то время когда начиналась объединительная роль Москвы, в семье ее князей еще вполне действовали старые удельные отношения. Но по мере того как расширялись владения и внешнее значение Москвы, изменялись и внутренние отношения между московским великим князем и его младшими удельными родичами, и изменялись в пользу первого. Чтобы изучить ход этого изменения, мы рассмотрим сначала порядок наследования, действовавший в семье московских князей до половины XV в., и потом взаимные отношения князей - сонаследников по владению.