227 Там же. С. 249.
228 Ибо татаро-монгольское владычество было таким «сигналом», который вызывал явление, именуемое отечественным языковедом Ю.В. Кнорозовым см.: обзор И.И. Ревзина «Совещание в г. Горьком, посвященное применению математических методов к изучению языка художественной литературы // Структурно-типологические исследования. С. 291) фасцинацией, в ходе которого стирается – полностью или частично – ранее принятая информация.
229 Но наверное, в целом ряде случаев (и особенно в случае с «Хожением» Афанасия Никитина) перед нами – некоторое подобие афазии, т. е. расстройства символического формулирования и выражения (Head Н. Aphasia and Kindred Disorders of Speech. N.Y., 1926. P. 210), общее расстройство разных семиотических систем (Иванов Вяч. Вс. Лингвистика и исследование афазии // Структурно-типологические исследования. М., Изд-во АН СССР, 1962. С. 86).
230 Latom В., WoolgarS. Laboratory Life: The Social Construction of Scientific Facts. L. Sage Publ, 1979. P. 244.
231 Лишь разница между «эталонной» религиозной конструкцией и какой-либо иной – а вовсе не исследование ее только «изнутри» – дает нам подлинную «меру специфичности» последней. Поэтому религиоведческая компаративистика должна включать в себя не только определенные соотношения двух или более религиозных конструкций в целом или в определенным образом избранных фрагментах, но и сопоставление разных частей одной и той же конструкции друг с другом, системы религии в ее практической реализации в разных сферах культуры, с другими видами семиотических систем. Вслед за лингвистами (см. подробно: GrunbergJ.H. Essays in Linguistics. Chicago, 1957. Esp. Chapt VI) выделим три типа сравнения – генетическое, ареальное и типологическое, отличающиеся друг от друга как выбором объектов сравнения, так и целями сравнения (определяющимися, впрочем, уже выбором сравниваемых объектов). Хотя в принципе осознавалось, что все эти виды сравнения не являются взаимоисключающими в том смысле, что можно типологически сопоставлять родственные верования или исследовать их в плане ареального сравнения, определяя влияние одного на другое, тем не менее все еще чрезвычайно влиятельна тенденция отводить каждому виду компаративистики в сфере религиоведения свою довольно четко ограниченную область и свои особые критерии подобия. Ныне же речь должна пойти о необходимости универсализации типологического подхода. Ведь он: 1) позволяет исследователю каждый раз самому определять критерии сравнения и осуществлять таковое исходя из любого первоначального выбора – тогда как при генетическом сравнении выбор критериев строго ограничен и потому непроизволен (выбираются лишь те единственные в своем роде единицы, которые только и позволяют провести сравнение и построить модель, отражающую в основных чертах действительно существовавшие факты); 2) допускает возможность того, чтобы в основу сравнения лег любой факт или любое отношение в данной семиотической системе – тогда как при генетическом сравнении сравниваемые факты в совокупности составляют число заведомо меньшее, чем общее количество фактов этой же системы; 3) исключает фактор времени, непременно присутствующий в любом сравнительно-историческом исследовании; такое исключение времени, естественно, увеличивает возможность сравнения (см. подробно: Бурлакова М.И., Николаева Т.М., Сегал Д.М. Топоров В.Н. Структурно-типологические исследования. М., Изд-во АН СССР. С. 5. Серьезную попытку конкретизировать эту схему на религиоведческих материалах см.: Зализняк АЛ., Иванов Вяч. Вс., Топоров В.Н. О возможности структурно-типологического изучения некоторых моделирующих семиотических систем // Там же. С. 134–143).
232 Думается, что как раз эта установка на «тотальную конвертизацию» всего более соответствовала подлинной сути средневеково-христианского мировоззрения, склонного подчеркивать непрерывность и единство всей Вселенной.
233 В начале XVI в. Василий III справедливо негодовал на то, что его братья, удельные князья, «оказались неспособными эффективно участвовать в осуществлении военных кампаний даже на востоке (против крымских и казанских татар. – М.Б.)» (Зимин АЛ. Россия на пороге нового времени. М., «Мысль», 1972. С. 97)
234 Казакова НЛ. и Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения… С. 84–87). Нет, однако, примеров того, чтобы в допетровской России новокрещенцы из среды мусульман включались (как это было, скажем, в тогдашней Западной и Южной Европе) в интеллектуально-полемическую и апологетическую деятельность христианской церкви, будучи, даже в «ситуации крайностей», резервуаром физической, но никак не культурной энергии. Да и вообще говорить о том, что в организм русской духовности были имплантированы качественно отличные от нее структуры с автономными источниками функционирования и эволюции.
235 В данной связи обращаю внимание на книгу Н.А. Баскакова «Русские фамилии тюркского происхождения». М., «Наука», 1979. С. 7. (Есть аналогичные работы и о других регионах: Râs'ânen М. Der Wolga-bolgarische Einfluss im Westen im Lichte der Wortgeschichte // Finnisch-ugrische Forschun-gen. XXIX. Helsinki, 1946; Szyniewicz J. Flumeczenia slow i nazw orientalisty-cznych – St. Dziadulewicz. Herbarz, rodrintatarskich Polsce. Wilno. 1927). Хотя немалый ряд деталей книги Баскакова вызывает возражения, тем не менее она заслуживает лестной оценки, ибо прежде всего опирается на анализ дворянских генеалогий и геральдик, указывающих, что тюркско-мусульманское происхождение имело множество известных фамилий (Аксаков, Апраксин, Аракчеев, Арцыбашев, Бантыш-Каменские, Баратынский, Баскаков, Басманов, Бахтин, Бекетов, Бердяев, Бибиков, Бильбасов, Богданов, Булгаков, Голенищев-Кутузов, Голицын, Горемыкин, Горчаков, Давыдов, Дашков, Державин, Дмитриев-Мамонов, Дондуков, Загряжский, Зубов, Корсаков, Дунин-Барковский, Дурново, Ермолов, Измайлов, Каблуков, Карамзин, Кареев, Келдыш, Киреевский, Козлов, Колычев, Кондаков, Кочановский, Кочубей, Куракин, Кутепов, Куторга, Леонтьев, Матюшкин, Мещерский, Мичурин, Нарышкин, Огарев, Пирогов, Поливанов, Ромодановский, Растопчин, Рахманинов, Саблуков, Сабуров, Салтыков, Соймонов, Строганов, Суворов, Татищев, Телешов, Тимашев, Тимирязев, Тургенев, Тухачевский, Тютчев, Уваров, Урусов, Ушаков, Ханыков, Чаадаев, Черкасский, Чириков, Чичатов, Шаховской, Шереметьев, Шихматов, Якубович и др. «В родословных, – пишет Баскаков, – обычно указывается происхождение основателя данной фамилии, причем чаще всего родоначальник фамилии определяется как выходец с Запада или Востока. Западное происхождение основателя рода нередко приписывается искусственно при ярко выраженной восточной, тюркской по происхождению, фамилии, но сведения в родословных о восточном происхождении являются, как правило, более или менее точными и подтверждаются соответствующими восточными именами и прозвищами их родоначальников» (Баскаков Н.А. Русские фамилии… С. 10). Тюркские фамилии, уточняет далее Баскаков, происходят либо непосредственно от имени выходца из половецкой или узо-печенежской среды, а чаще – из Золотой Орды, а также Казанского, Астраханского, Крымского ханств, либо от прозвища, данного представителю русской по происхождению семьи тюрками-родичами (например, при смешанных браках русских с узо-печенегами и половцами, а позже – и с татарами) или соседями – представителями фамилий, тюркских по своему происхождению. Такие тюркские прозвища, данные кому-либо из членов традиционной русской семьи, закреплялись за получившим его лицом, и его потомки приобретали новую фамилию по данному прозвищу, а старая фамилия, таким образом, исчезала (Там же. С. 27–28).
236 Хлебников В. Избранные стихотворения. М., 1936. С. 130.
237 Карпович Е.П. Родовые призвания и титулы в России. С. 174–175.
238 Этноним татарин впервые упоминается в качестве названия тюркского племени tatar еще в орхонских надписях VIII в., а также в Словаре Махмуда Кашгарского (XI в.). Что касается современного названии казанских татар, то, по мнению Баскакова, они, возможно, получили это название не как преемники древнего племени, известного в VIII XI вв., но по имени собственному Татара, отца известного золотоордынского темника Ногая (Баскаков Н.А. Русские фамилии тюркского происхождения. С. 122).
239 Термин «аристократия» употребляется здесь чисто условно в применении и к татаро-мусульманской, и даже к старорусской истории – «совершенно чуждой феодальной закваски» (Карпович Е.П. Родовые прозвания и титулы. С. 26) западного типа, первым признаком которого «служит существование древнего дворянства, получившего свои фамильные прозвания по поземельным владениям» (Там же. С. 28). «Москва, чересчур любившая умаление, выразила это стремление и в умалении как крестных имен подвластных ей людей, так и родовых их прозваний» (Там же. С. 30).
240 Как предполагает Баскаков, в образовывавшихся вследствие конвертизации смешанных – русско-татарских – семьях сохранялись обычаи наименования детей двойными именами. При этом одно имя давали по православным святым, а второе – по старым (т. е. татаро-мусульманским) обычаям или верованиям. Это было «тайное имя, которым пользовались в быту, в семье. Видимо, только этим обычаем двойного наименования и можно объяснить наличие обязательного прозвища у каждого человека» (Баскаков Н.А. Русские фамилии…. С. 58). Прозвища эти – или вторые имена – либо переводились на русский язык (Зерно, Глаз и пр.), либо оставались татарскими. Так, Годун, прозвище предка Годуновых, связано с переносным значением слова «gódon» – gàdün «глупый, безрассудный человек»; среди тюркских народов – например, у алтайцев – есть обычай называть своих детей и такими «плохими» именами, как kodun, gôdun («зад, прямая кишка»), в тех случаях, когда ребенок родился в год Свиньи по двенадцатилетнему животному циклу (см.: Баскаков Н.А., Тощакова Т.Н. Ойротско-русский словарь. М., 1947. С. 310–311). По алтайским поверьям, год Свиньи является опасным для жизни детей, которые похищаются в этом же году нечистыми силами. Для предотвращения такого несчастья родившимся в тот год детям дают имена с отрицательной семантикой. Прозвище Сабур имеет своей основой sabur – «терпеливый, выносливый» и т. д. Но, насколько мне известно, каких-либо иных данных о том, как историческое прошлое запечатлелось в психике новокрещеных аристократов, не существует. Между тем было бы важно показать, как соответствующие представления модифицировались при попытках сохранить их в фундаментально новой ситуации, как они влияли на последующее бытие этой категории лиц. Думается, что в будущих специализированных исследованиях о перешедших в православие татарах-мусульманах придется рассматривать и их устойчивые традиционные представления, и аккультурационные модификации в качестве различных сторон единой проблемы. Очевидно, тогда надо будет особо выделить набор «внутренних причин» (противоречия между различными религиозными традициями в золотоордынском, крымском, казанском и т. д. этноконфессиональных массивах) и «внешних» (противоречия между родоплеменными сознаниями, с одной стороны, и исламо-универсалистским – с другой; конкуренция внутри татаро-мусульманской элиты; реальность благ от христианизации и русификации и пр.). Особое внимание придется уделить идейным феноменам, сыгравшим роль того своеобразного моста, который проложило христианство между русско-православной культурой и татаро-мусульманским ареалом.
