— Не страшен тот морж, у которого тинки вместе идут, страшнее тот, — продолжал потом мой рассказчик, как бы отвечая на мою мысль, — у которого тинки врозь пошли. Этого и зовем мы разбойником. Страшно с ним глаз на глаз сходиться, когда он лежит перед тобой, и пешню свою держишь ты еще в руках наготове, а всадил ее на берег, выскочил, тогда с сердца что гора свалится, словно из бани вышел. Так — на затине. А то берем мы их еще на заколках*. «На заколках бывает звериная поколка». Это уж очень любопытно бывает: тут, словно под пьяную руку, в плясе ходишь. Помнишь только одно, что тебе весело, сердце твое от радости надрывается — ничего другого не видишь и знать не хочешь: одного зверя дубиной пришибешь, другого. Третьему зверю в зашеек спицей угодишь, четвертого уходишь! Один потом с перепуга заторопился, через голову перекувырнулся другой тоже пополз нв катарах своих, да не смог, толкает неуклюжей тушей своей боковых и передних. И ты ревешь блажным матом — сколько силы хватит, — пугаешь их, и они со страху воют и оборониться от тебя не смогут, не сдогадаются. И смешно, и приятно! Эдак-то вот, в добрый час, ползаколки и наколешь целой-то своей артелью. Кровища их ручьями течет. Остальные сами лезут на смерть. Станешь после счет им подводить — оно и благовидно. Водки-то уж после того на радостях-то великих и не жалеешь: пьешь ее, когда есть, в великом числе. С эдакой работой хоть бы век вековать! Это ведь совсем не то, что вон когда не успеешь выскочить на затин, да потащит тебя зверь-от и с карбасом, да почнет вертеть, да мотать из угла в угол, из стороны в сторону. Ладно, коли коршик сумеет подладиться к зверю, или ты успеешь догадаться да буек к оборе-то привязать (буек этот после покажет, где зверь возится), да в добрыйчас скинуть его в воду. А то бывало и так (да и, зачастую), что и заматывал зверь, таскивал карбас-от ко дну. Так и складывали промышленники наши свои буйные головушки, бесчастные сердечушки. Бабы после, сколько ни реви на погостах, тут ни в чем не помогут. Так-то!..*
Вот тебе все, почесть, и про Матку! Не сказал, однако, что живет там еще ошкуй, да тому всех лучше. Полежит на солнышке, в воду сходит за рыбкой, моржовые залежи заприметит — сейчас на обман сзади‚ ползет к ним и норовит всадить свои копи в загривок. Бесится морж, а везет, да стонет: везет и в воду, везет и опять на берег, коли не усноровит ошкуй переломить его до воды поперек. Силен ошкуй, крепко силен, на то и ноги коротки, и вся сила его в ногах этих; а нападать на человека не охотник, разве уж глаз на глаз по нечаянности сойдемся. Бьем мы их мало, хоть и хорошее сало они дают. Старики-покойнички сказывали, чтр один из наших молодцев заприметил, что из его ямы на становище повадился ошкуй топленое моржовое сало пить. А черт-от этот может выпить пудов десять сала за один раз, недели на две вперед про запас. Молодец устерег, запалил его на смерть, подкатил бочку, да и вычерпал в нее из медвежьего брюха все ворованное сало, — тепленькое еще было оно. Всех-де насмешил. Впрочем, у нас живет такая поговорка: «дай Бог промышлять моржа на берегу, а ошкуя на воде». Тако правило это для каждого умного и не горячего человека! После Успеньева дня к Рождеству Богородицы мы домой бежим, а там уж известно: и сказывать не стану!..
Так заключил свои рассказы куйский собеседник про разбойные промыслы — разбойные потому, что и сам промышленник, отправляющийся на Новую Землю, из глубокой старины зовется разбойным человеком. Разбойну свою, состоящую, кроме главного продукта — сала, из клыков и шкуры, продают поморы, по обыкновению, в то время года, которое издавно русский народ богато обставил еженедельными торгами, ярмарками, базарами. Зимою свозят они промысла свои на близкие торги: кемские промышленники в Шунгу (Олонецкой губернии Повенецкого уезда), мезенцы и печорцы в Пинегу на Никольскую ярмарку, на Вагу, в селение Кривое (Яренского уезда Вологодской губернии), но большая часть идет в руки чердынцев, приезжающих сюда обыкновенно по летам...
Чердынцы привозят хлеб в виде муки ржаной, крупчатки, круп, гороху, солоду, и товары: простые белые холсты, крашенину, синие пестряди, довольно значительную часть чаю (печорцы до него страстные охотники, как самоеды до вина), русский сахар, ситцы, сукна, бумажные и шелковые платки, косы, ножи, железные гвозди и часть свинца. Являясь около 15 июня в селе Ижме, они к середине лета уыплывают в устье Печоры и заходят от него морем верст за 15—20 в губу, где пустозеры ловят семгу. Рыба эта, как и звериное сало, покупается, таким образом, на месте на наличные деньги, но чердынцы предпочитают свои товары отдавать в долг, за которым и являются в другой раз уже зимою. Каюки чердынские — маленькие походные лавки — пристают там, где заранее каждому определено место: одному в Тельвиске, другому в Куе, третьему — в Никитцах. Товары отпускают на веру, да и покупатели берут не справляясь о цене, которая скажется после летних промыслов. Да с нуждою и закабаленным должником разговор короток: «не по карману тебе цены, заплати старый долг, а рыбы твоей нам не надо, — у других-прочих нагрузимся». Идет за семгу и хлеб, и соль, и столь же важный товар, каково прядево или пенька на канаты и сети. С чердынцами стали ездить за легкой добычей и усть-сысольцы, которые немногим получше: торгуют очень искусно и не вредят только друг другу, не сбивая цен.
Через руки кемских и мезенских промышленников моржовые продукты идут на иностранных кораблях за границу: ворванное сало в большем числе, кожа в меньшем, но как отличный материал для подкаретных ремней, на гужи к хомутам (туземцы употребляют ремни эти в оленьей упряжи, для тросов при ловле того же моржа). Мелкое зубье идет на костяные поделки вроде запонок, пуговиц и тому подобного. Клыки, или тинки, не многим уступая слоновой или мамонтовой костй, расходятся по окрестным холмогорским деревням: издавна известным в России своими костяными изделиями. Тинки эти, отличаясь от мамонтовых сужелтью в сердцевине, весят обыкновенно (в паре) до 20 фунтов, и только уже от самых огромных моржей получаются тинки весом на один пуд в паре клыков...
Общий вид селения и характер зырян, по личным наблюдениям. — Быт зырян, домашний и общественный. — Река Ижма. — Первые выходцы и родоначальники. — Старинные бумаги. — Огородничество. — Национальный промысел зырян. — Борщееды. — Белкованье.
— Поедешь ты в Ижму — увидишь там храмы Божии каменными и во всем благолепии угощать тебя будут по-купецки; станут тебе сказывать, что в Бога веруют, не слушай: врут! Тундра у них грехом на совести давно лежит. Смотри, не поддавайся же этим зырянам: плут-народ!..
Подобное предостережение и, пожалуй, наставление, сказанное мне за неделю назад добрым рассказчиком моим в Пустозерске, пришло мне на память именно в то время, когда передо мною открылась вся Ижемская волость, крайняя (по Печоре) в Архангельской губернии, со всеми своими наглазными мелочными подробностями. Не хотелось верить предостережениям этим на первых шагах и при первом взгляде, тем еще более, что действительность уверяла в противном. Правда, впрочем, то, что поразительными казались огромные каменные церкви с громким звоном, с громким, согласным пением на два клироса, с звонкими голосами дьяконов, с иконостасами, изукрашениыми сверху донизу образами в серебряных, позолоченных ризах, щедро облитых богатым светом, и с духовенством в глазетовых облачениях. Так везде, во всех селах Ижемской волости: в Сизябе, Мохче, в самой Ижме, и как нигде в других местах Архангельской губернии, исключая только самого губернского города, древних Холмогор и трех-четырех еще неупраздненных монастырей (не считая здесь необыкновенно богатого Соловецкого). Ижемские церкви все до одной вплотную были набиты народом, молившимся не старым крестом. Слышались в толпах этих и удушливый старческий кашель, и неугомонный плач и визг грудных малюток, и подчас звонкие, нескромные вскрики подростков. Виделись и те, и другие, и третьи: мужчины на правой стороне, женщины на левой, без исключений, по старому русскому обычаю. Между тем в большей половине архангельских сел и даже городов духовенство исправляет службы в пустых, холодных, со сквозным ветром церквах, едва не на ржаных просфорах, в полуистлевших ризах, при свете четырех-пяти желтых восковых свеч на всю церковь, при разбитом голосе дьячка, звучащем еще печальнее при такой печальной обстановке. Не так, далеко не так в богатых церквах Ижемской волости, где дома духовенства — лучшие дома в целом селении, где церкви решительно-таки несравненно богаче, чем в самом Архангельске. Где же справедливость в словах честно изжившего век, воспитанного в безыскусной, патриархальной простоте и уважаемого всеми соседями моего дальнего приятеля:
— Станут они тебе сказывать, что в Бога веруют, не слушай — врут!
