Еще впереди издание книг дяди Гиляя, составленных из его репортерских произведений.
В задуманную им книгу "Трущобные люди" вошли самые первые очерки и рассказы.
Гиляровский-журналист проявлял жгучий интерес к судьбе обездоленных. Он лучше всех знал жизнь московского "дна", трущоб, Хитрова рынка, Трубной улицы. Об этом и писал. Потребовалось четыре года газетной работы, чтобы собрать книгу. Первые его публикации появились, когда автору было 28 лет, довольно поздно. Но начал он так, что сразу привлек внимание таких мастеров слова, как Глеб Успенский и Антон Чехов. Они-то и посоветовали репортеру собрать его газетные опусы в книгу.
Журналист отвез, как это обычно практиковалось тогда и позже, рукопись в типографию на Арбате, там отпечатали 1800 экземпляров книги "Трущобные люди", и вдруг ее запретил цензор. Цензура и решила судьбу первой книжки Гиляровского, приказав ее сжечь на костре. Что и было исполнено в Москве, в Сущевско-Марьинской полицейской части, старинное здание которой с пожарной каланчой до сих пор высится на Селезневской улице, став с недавних пор музеем. "Трущобные люди" увидели свет только в 1957 году.
Участь первой книги так подействовала на молодого Гиляровского, что он бросил писать очерки и думать о новой книге. С головой окунулся в газетную работу, стал непревзойденным мастером информации, хроники, удостоившись среди журналистов Москвы и Петербурга звания "короля репортеров". Никто не мог быстрее его прибыть к месту происшествия, никто не успевал быстрее его сдать материал в газету. В соревнование с Гиляровским вольно или невольно вступали многие газетчики, порой известнейшие журналисты. Но в лучшем случае оставались они вторыми. Первым всегда оказывался дядя Гиляй.
Этот феноменальный успех объяснялся не только способностью Гиляровского с места в карьер рваться к месту события, писать в любой обстановке, но и тем, что у него, как ни у кого, было множество добровольных помощников, сообщавших ему новости. Причем часто делали это бескорыстно. Многие просто любили его и хотели хоть чем-нибудь заслужить внимание этого человека.
Гиляровский, как магнит, притягивал к себе людей. Их тянула к нему его необыкновенная доброта, сочетавшаяся с громадной физической силой, характер богатыря, готового прийти на помощь по первому зову. Прибавьте к этому остроумие, способность в любую минуту пошутить, создать на ходу стихотворные экспромты. Они ходили по всей Москве. Вот, например, что сочинил Гиляровский после премьеры, вызвавшей много разговоров пьесы Льва Толстого "Власть тьмы":
"В России две напасти:
Внизу - власть тьмы. А наверху - тьма власти".
Сотни, даже тысячи людей могли сказать, что они знали Гиляровского.
Антон Павлович Чехов пронес дружбу с Гиляем до последних дней. Он оказался пророком, когда, понаблюдав за первыми шагами в газете недавнего актера и стихотворца, заключил: "Из этого человечины вырабатывается великолепный репортер". В те времена в это понятие вкладывалось иное содержание, чем теперь. Репортер был и тогда, как сейчас, охотником за новостями, но выискивались они не в институтах, цехах заводов и фабрик, одним словом, не там, где их искал я советский репортер, а на местах происшествий, в полицейских участках; катастрофы, преступления, убийства, самоубийства и так далее - вот источник вдохновения газетных репортеров в то время, когда начал карьеру будущий "король репортажа".
Он почувствовал, как никогда: это именно то, для чего рожден. Всей предшествующей, полной приключений жизнью был Гиляровский подготовлен к новому для себя труду:
- Я не знал страха, опасности, усталости. На мой взгляд, для такой работы у человека должно быть особое призвание.
Чехов не раз упоминает о Гиляровском. В письме из Мелихова в апреле 1882 года он рассказывал, как вел себя на даче его желанный гость: "Был у меня Гиляровский. Что он выделывал! Боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил по деревьям, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна".
Одно из самых интересных воспоминаний оставил о Гиляровском брат Антона Чехова - Михаил Павлович. Впервые он познакомился с журналистом еще будучи гимназистом и привязался к этому силачу и добряку, который вел себя самым удивительным образом, совсем не так, как ведут себя люди в его возрасте и положении.
Действительно, по описаниям Михаила Павловича в его книге "Вокруг Чехова", Владимир Гиляровский обладал феноменальной силой, сгибал копейку в трубочку, сворачивал винтом чайную ложку (а выделывали их тогда не из алюминия), показывал фокусы, сыпал шутками и анекдотами, ублажал всех нюхательным табаком. Гиляровский останавливал за заднее колесо проносившийся экипаж, вырывал с корнем дерево. А однажды в саду "Эрмитаж", где предлагали измерить силу на силомерной машине, так ударил по ней, что выворотил беднягу, как дерево, из земли.
Но не это, на мой взгляд, самое поразительное. Дядя Гиляй обладал необъяснимой способностью проходить всюду и везде тогда, когда его не приглашали и даже не пускали. Так, в театре на глазах у изумленного гимназиста предъявил билетеру... клочки бумаги. И билетер указал на свободные места. В поезде, сев в купе без билета, Гиляровский предъявил на себя и на своего спутника... два клочка от газеты. И обер-кондуктор как ни в чем не бывало прокомпостировал эти "проездные документы". Чем объяснить такие непонятные случаи? Думаю, одним - необычайно развитой силой внушения без гипноза, как теперь называют такое внушение - суггестией. Ею обладал, в частности, знаменитый артист Вольф Мессинг, также однажды предъявивший кондуктору вместо билета клочок бумаги...
За долгую жизнь неутомимый искатель успел много поездить по России и разным странам, много пройти по Москве. Его читала полвека в газетах вся Россия. Главный итог на закате жизни им подведен в книгах "Москва газетная", "Мои скитания", "Друзья и встречи", "Люди театра" и, наконец, знаменитая "Москва и москвичи". Все вместе они составляют энциклопедию московской жизни на рубеже двух веков. Летописцем Москвы и был Владимир Алексеевич Гиляровский.
Есть в Москве еще один памятник, связанный с именем выдающегося репортера, дом в Столешниковом переулке, где он прожил полвека. Московским извозчикам не надо было называть этот переулок. Седоку достаточно было сказать: "К дяде Гиляю" - и лошадей направляли по адресу, который знала вся Москва.
Не сразу, конечно, Владимир Гиляровский стал жителем респектабельного Столешникова переулка, обладателем просторной квартиры. Его ученик и помощник Николай Морозов в книжке "Сорок лет с Гиляровским" рассказывает, со слов Владимира Алексеевича, что жил тот в разных местах: в известной гостинице "Англия" на Тверской; в Брюсовском переулке (бывшая улица Неждановой), в доме Вельтищева, заимевшего свой дом на службе лакеем у князя В. Долгорукова - московского генерал-губернатора; в гостинице "Русь" на Мясницкой (бывшая Кирова). Жил на 2-й Мещанской улице (она теперь носит имя Гиляровского), снимал квартиры на Большой Никитской (бывшая Герцена), в соседнем с ней Хлыновском тупике, пока не переехал в Столешников переулок. Сюда, в "Столешники к Гиляю", приходили и приезжали многие выдающиеся русские писатели, журналисты, артисты и художники.
...Открыв высокую двустворчатую дверь, попадаю в Столешники, к Гиляровскому, в старую квартиру, бережно хранимую его семьей, третьим ее поколением. Старая московская квартира, в каких жили во времена Чехова и Горького московские интеллигенты, зарабатывавшие на жизнь трудом.
Прихожая. Хочу увидеть в ней чугунную подставку для тростей и зонтов, которая нравилась Чехову, но не вижу ее. Ищу взглядом висевшую на печи легендарную кочергу. Ее завязал узлом в минуту удали могучий Гиляй. Стояла в передней и другая кочерга, сначала завязанная, а потом развязанная - по настоянию домашних. И ее нет на прежнем месте, убрали за ненадобностью ведь это не музей, а современная квартира, с центральным отоплением, телевизором и холодильником...
Но этим новым предметам быта не удалось потеснить прошлое. Почти все осталось, как было много лет назад. Гостеприимная хозяйка усаживает меня за массивный стол, стоящий на пути всех, кто входит в квартиру. Стол обеденный. Но за ним создавал Владимир Алексеевич "Москву и москвичей" книгу воспоминаний, одну из самых интересных, написанных о великом городе.
Каждый, кто входил сюда, непременно должен был пройти мимо этого стола. За ним восседал могучий прекрасный старик, писавший в свои 80 лет тонко отточенным черным карандашом почти без правки на больших белых листах. Шум и голоса не особенно мешали тому, кто привык работать для газеты. "С гордостью почти полвека носил я звание репортера, - писал на склоне лет Гиляровский. - Я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь, часто не без риска. И никогда ни одно мое сообщение не было отвергнуто. Все было строго проверенной чистой правдой".
