Дело в том, что император Василий II, обратившийся в 987 году за военной помощью к Владимиру Святославичу, без сомнения, досконально знал всю историю предшествующего приглашения – с той же целью – Святослава. Он родился в 957 году (этой даты придерживался один из наиболее выдающихся византистов Ф. И. Успенский) и в 963-м, после ранней смерти своего отца, Романа II (сына Константина Багрянородного) формально стал императором, но правил страной Никифор Фока (963-969) и, затем, убивший последнего Иоанн Цимисхий (969-976). Приглашение Святослава Никифором Фокой и последующая борьба русского князя с Цимисхием совершались на глазах юного Василия; когда Святослав был вынужден вернуться на Русь (осенью 971 года) Василию пошел пятнадцатый год. И если бы русский князь действительно проявил себя как «принципиальный» враг Византии и по сути дела как предатель (ведь он пришел в страну в качестве союзника), а не как враг узурпатора Цимисхия464, едва ли бы Василий спустя всего полтора десятка лет решился бы пригласить в Византию Святославова сына (даже еще не принявшего Христианство) с крупной военной силой.
Те или иные позднейшие византийские хронисты по тем или иным причинам усматривали в Святославе непримиримого врага Империи, но Василий II, не убоявшийся прихода войска его сына, конечно же, знал суть действий русского князя гораздо лучше, чем все хронисты. По инерции представляют Святослава «антивизантийцем» и многие нынешние историки. Но, как уже отмечалось, даже намерение Святослава сделать столицей Руси дунайский Переяславец – как бы своего рода южный Петербург – вовсе не означало стремления завоевать Византию и вообще вступать с ней в конфликт (кроме, конечно, закономерного конфликта с Цимисхием).
И в конечном счете действия великого полководца Святослава совершались именно в том «направлении», основу коего заложила Ольга: союз с Византией, но союз, при котором Русь выступает и как сильная самостоятельная держава, имеющая свою собственную политическую волю.
И вполне уместно заключить, что во времена Ольги и Святослава, благодаря различным по своему характеру, но все же, в конечном счете, устремляющимся к единой цели действиям этих, без сомнения, великих созидателей, в судьбе Руси впервые ясно обозначились черты великой державы.
Владимир Святославич.Ранняя гибель Святослава – ему было, по-видимому, не более тридцати пяти лет, и к тому же последние восемь из них он провел в почти беспрерывных походах – стала причиной опасного ослабления государственности на Руси. Отправляясь в последний раз на Дунай в 969 году, он «посадил» старшего сына Ярополка в Киеве, Олега – в Деревской земле, а младшего Владимира – в Северной Руси. Но даже и Ярополк был еще весьма юным правителем: ко времени гибели отца в 972 году он едва ли достиг восемнадцати лет.
Летописные сведения о последующих годах дают основания полагать, что юные сыновья Святослава оказались вовлечены в прискорбную «усобицу», за кулисами которой находился, по-видимому, воевода Свенельд.
Вначале произошло столкновение Олега с сыном Свенельда Лютом, который самовольно стал охотиться в Олеговых угодьях (вероятно, имелась более существенная причина конфликта). Лют был убит Олегом, и Свенельд, находившийся при Ярополке, призвал его к мести. Во время похода Ярополка на Деревскую землю Олег погиб, и "Ярополк над ним плакася и рече Свенельду: «Вижь, сего ты оси хотел!» Но дело было сделано…
По летописи, это произошло в 977 году, и "слыша же Владимер в Новегороде, яко Ярополк уби брата Олга, и, убояся, бежа за море (то есть к «варягам». – В. К.). И посла Ярополк в Новгород посадники своя и нача княжити един". Однако Владимир возвратился из-за моря с большим войском наемников-варягов, победил Ярополка, и убили того «два варяга мечьми».
Эта схватка между братьями, осложненная участием в ней чужого войска, явилась, увы, прообразом многих будущих княжеских «усобиц» и, казалось бы, должна была нанести Руси тяжкий политический и нравственный ущерб. Но молодой Владимир Святославич обретя власть – это произошло скорее всего в 980 году (предлагается и другая дата – 978, но едва ли за один год могло произойти все изложенное выше) – сумел за краткий срок свершить исключительно много, и уже к концу 980-х годов Русь предстает в более величественном виде, чем когда-либо ранее.
Это побуждает задуматься о глубоком смысле и значении самого хода истории: то, что уже совершено, достигнуто, не исчезает, не проходит бесследно (хотя, в конечном счете, цивилизации и государства, как свидетельствует вся история мира, «умирают»). Правлению Владимира предшествовала деятельность Олега Вещего, Ольги, Святослава и плоды их исторического творчества так или иначе сохранялись в бытии Руси. Речь идет как об определенных политических устоях, так и о духовных основах этого бытия.
Здесь необходимо сказать следующее. Заведомо ложно представление, что в те далекие времена – более тысячелетия назад – духовная жизнь людей была гораздо «проще» либо даже примитивнее, чем в новейшую эпоху. Другое дело, что человеческое сознание – или, точнее, самосознание – еще не воплощало, не «опредмечивало» себя в тех тщательно разработанных за века развития формах самосознания, в зрелом «языке» богословия, философии, науки, которым более или менее владеет сегодня каждый мало-мальски образованный человек.
Дабы со всей ясностью показать, о чем идет речь, обращусь к гораздо более позднему, но зато к очевидному, наглядному «примеру». В рассуждениях об эпопее Льва Толстого «Война и мир», созданной в 1860-х годах, нередко отмечается, что духовная жизнь людей 1812 года как бы «модернизирована» в ней: Андрей Волконский, Пьер Безухов или Наташа Ростова мыслят, чувствуют, говорят, скорее, как люди середины XIX века, а не его начала. И это как бы полностью подтверждается тем, что в дошедших до нас литературных и вообще письменных произведениях, созданных непосредственно во время Отечественной войны 1812 года, не запечатлена такая утонченность и глубина переживаний, которая присуща героям «Войны и мира».
Из этого вроде бы следует, что духовная жизнь реальных людей, действовавших в 1812 году, была грубее и поверхностнее, чем духовная жизнь героев толстовского повествования. Но едва ли подобное умозаключение верно. Суть дела в другом: в течение 1820-1850-х годов в России совершается стремительное и поистине колоссальное развитие «языка» культуры, становление зрелой философии, литературы, науки, публицистики и т. п., и люди обретают возможность выразить, запечатлеть в слове свой духовный мир во всей его полноте и глубине.
Убедительным доказательством этого может служить следующее. Нам известны участники войны 1812 года, дожившие до 1860-х годов, – например, князья Сергей Волконский (1788-1865) и Петр Вяземский (1792-1878). И в их написанных в середине века сочинениях предстает не менее сложный духовный мир, чем духовный мир толстовских героев. Вместе с тем, едва ли сколько-нибудь уместно полагать, что в молодости эти люди не обладали богатой духовной жизнью и обрели ее лишь в пожилом возрасте; суть дела, очевидно, в другом – в имевшей место в начале века недостаточной разработанности форм выражения, воплощения утонченной и глубокой духовной жизни.
Но вернемся в наш Х-й век. Общеизвестны сообщенные «Повестью временных лет» слова Святослава перед его последней битвой с Цимисхием (они по-своему воспроизведены и в «Истории» Льва Диакона): «…да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми, мертвыми бо срама не имам».
В этих словах обычно видят только выражение воинского героизма; однако, если вдуматься, в них можно и должно почуять и глубокое осознание сути человеческого бытия в целом: человек – и в этом его истинное величие – не удовлетворяется своей (ограниченной неизбежной смертью) жизнью; он, оказывается, имеет в виду и свою посмертную судьбу перед лицом мира. И лишь самодовольное верхоглядство склонно считать живших тысячелетие назад людей менее значительными по своей духовной сущности, чем современные (или, скажем, XIX века) люди.
Владимир Святославич, хотя ко времени гибели своего великого отца он был еще отроком, без сомнения, достаточно хорошо знал о его деяниях, о его исторической воле. Вместе с тем он явно отказался от выходящих за пределы основной Руси «странствий», которым отдал дань Святослав, пытавшийся перенести центр государственности в устье Дуная.
Многозначительно первое (согласно летописи) дело Владимира, совершенное после его вокняжения в Киеве: он «избра» из приведенных им «из-за моря» варягов "мужи (очевидно, весьма немногие, – В. К.) добры, смыслены и храбры, и раздая им грады", – то есть поручил им управление крепостями. «Прочим же» варягам он предложил идти на службу к византийскому императору. И отправил заранее своих послов, велев им сообщить «царю»: «Се идут к тебе варязи, не мози их держать в граде, оли то створят ти зло, яко и сде, но расточи я разно, а семо не пущай ни единого», – то есть (перевод Д. С. Лихачева): "Вот идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда (на Русь. – В. К.) не пускай ни одного".
