выписать рецепт. Только не откладывая. Мне нужно 60 таблеток в месяц.
Мама! Ясику я пишу отдельно, так как посылаю ему набор открыток.
Как вы собираетесь праздновать Осин день рожденья? Отпразднуйте обязательно. Ведь он теперь уже, наверно, поймет, что это его праздник. Не забудь пригласить Темку. Кстати, я не поняла, с кем Ося сфотографирован. На одной фотографии, где конь, похоже, что Темка. А кто на другой?
Да, передай Ире, что я бандероль с московскими хлебцами получила и съела. Спасибо. Надеюсь, она все-таки выберет время и напишет мне.
Целую тебя и вас всех. Будьте здоровы.
Ваша мама Наташа.
2/VI–71. Милая моя мамочка! До сих пор радуюсь, что вы ко мне приезжали, живу воспоминанием о свидании и надеждой на следующее. Еще живу ожиданием комиссии, которая будет, наверное, в середине месяца. Мне-то, наверное, комиссия ничего не принесет, но надежда – коварная штука, пробивается даже в безнадежной ситуации. Главврач меня вызывал, сказал, что выписывать меня рановато, но что если Лунц [имя вычеркнуто другими чернилами] меня выпишет, врачи возражать не будут. Так что одна надежда на Лунца [имя вычеркнуто другими чернилами]. Сама понимаешь, что шансов почти нет. В следующем письме уже сообщу результаты комиссии.
Сегодня получила письмо от Иры. Она просит написать тебе, устраивают ли меня такие письма (трудно ей пишется сейчас). Конечно, устраивают, пусть пишет, как может. Передай ей и всему ее семейству привет.
Получила письмо и от Гали Корниловой. Она пишет, что высылает мне свою книжку, пока я ее не получила. Она передает мне поздравления от Сережи, Катьки и от Ани. Ей и всем им передай мой привет. Как у Катьки прошла операция?
Мама! У меня к тебе просьба: посмотри в моем большом польско-русском словаре слово pomyślność, напиши мне все его значения, а то оно у Татаркевича часто встречается, а я его не могу точно перевести. Татаркевича собираюсь на воле переводить, а здесь пока прочитаю. Это книга «О счастье». Не слышала ли ты, что с «Историей эстетики»? От Наташи Трауберг я ничего не получаю. Присматривает ли она за судьбой книги в издательстве?
Жду ваших писем о том, как вы доехали, как Ясик кончил учебный год, как Ося пошел в детский сад, что у Ясика с летом. Новостей у меня никаких нет, писать больше нечего. Погода – то жарко, то холодает. Я немного загорела, главным образом, спина. Письмо твое главврач получил, при мне частично прочел его вслух, письмо очень хорошее.
Вот и все.
Целую тебя и детей.
Твоя Наташа.
Мне так хочется домой, именно домой. Когда вернусь, буду такой домоседкой, так хочется быть дома, дома.
16/VI–71. Здравствуй, милая мамочка!
Позавчера прошла комиссию, но результатов пока нет: меня оставили до приезда Лунца, его не было на комиссии, приедет, наверное, на днях. Но так как 20-е – воскресенье, я хочу сдать письмо завтра. На комиссии я была спокойна, на вопросы отвечала хорошо, но перед комиссией очень волновалась, жила в большом напряжении, недели две ничем не занималась и читала только русские книги. Сейчас уже продолжила свои занятия немецким, за чешский и за польские книги пока не взялась, но постепенно тоже возьмусь. Приезда Лунца жду спокойно, готова к тому, что меня не выпишут. Конечно, очень хочется домой. Ничего так не хочу, как быть дома, с тобой и с детьми. Писать больше нечего.
Будьте все здоровы.
Пиши мне почаще.
Целую вас всех.
Ваша мама Наташа
P.S. Да, я, конечно, хотела бы, чтобы ты приехала на свидание с Ясиком, т. е. еще в июне.
21 окт. 71 г.
Мамочка, милая! Неожиданно сегодня уезжаю. В субботу утром буду в Бутырках. В понедельник жду вас на свидание. Целую вас всех.
Наташа
Посылку получила.
3/XI–71. Милая моя, родная моя мамочка!
Повидала я вас и успокоилась немного, потому что очень ждала и беспокоилась, и порадовалась, конечно, потому что как же не радоваться, когда вас видишь. Дети мои – такие милые, такие хорошие, Оська – веселый и красивый, только Ясик очень грустный, видно, он по мне соскучился тоже до последних своих силенок. И после свидания я так растосковалась – и не проходит эта тоска по детям, по дому, по нормальному человеческому существованию. Почти два года, как я из дома, и пока не видно, чтоб конец моим скитаниям был близок. Но если я хоть знаю, за что мучаюсь, то за что мучаетесь вы, совершенно неизвестно. Когда я сейчас повидала детей, я острее, чем когда-нибудь, поняла, как я не имела права рисковать их спокойствием, их нормальной жизнью, как я должна была сдержать свои порывы и посвятить себя только детям. Детишки мои родные, при живой матери сироты. Что было бы с ними, если бы не ты? Я не знаю, чем я смогу отплатить тебе за все, что ты сделала для детей и для меня. Во всяком случае, я сделаю все, чтобы остаток своих дней ты дожила спокойно, не опасаясь никаких страшных неожиданностей. Я раньше была недостаточно хорошей дочерью, теперь я постараюсь это исправить.
Я все еще, как видишь, в Бутырках. Уверена, что ты уже сходила в институт и подала заявление, но пока моя отправка не ускорена. Может быть, мне придется просидеть еще месяц или больше. Сидеть очень тяжело. Я очень легко переносила тюрьму, когда только села. А теперь, после года с лишним Бутырок, после девяти месяцев Казани, я уже выдохлась, нет никаких сил переносить эту обстановку, окружение. Да когда я еще подумаю, сколько впереди: сколько-то здесь, месяца два (если не больше) в институте и потом, наверно, несколько месяцев в больнице, так что опять не будет меня дома ни к Осиному, ни к моему дню рожденья, – не знаю, откуда брать силы, чтобы все это перенести. Одно, что дает мне терпение, – это сознание того, что тебе не легче, а ты держишься. Держись, моя бедная мамочка, на тебя все мои надежды. Вся жизнь и моя, и моих детей – все в твоих руках. Береги себя. Чуть почувствуешь себя нехорошо, пей лекарства. Главное, стараться меньше волноваться, пробуй легче ко всему относиться. Тяжелей было, когда тебе приходилось ездить ко мне в Казань, теперь хотя бы это в прошлом. (Надеюсь, что в прошлом.) Теперь мы увидимся уже только в институте. Обязательно, как только узнаешь, что я там, добивайся свидания. И пиши мне
