с дачников самое малое по двадцати пяти рублей в год за десятину, и если теперь же объявите, то я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разберут». Когда Раневская и Гаев не прислушались к Лопахину, он стал хозяином сада и сам осуществил свой план.
Великий русский режиссер Анатолий Эфрос обратил внимание на то, что самые светлые воспоминания о детстве у Лопахина связаны именно с Раневской. Семейство Лопахиных было крепостным в имении. Отец часто поколачивал Ермолая, и тогда за него вступалась Любочка Раневская: отводила в свою комнату, умывала, разговарила с ним. Эфрос высказал убедительное предположение, что в действительности Лопахин влюблен в Раневскую, поэтому все не решается сделать предложение Варе. О каком же конфликте можно в таком случае говорить?
Станиславский и Чехов спорили о жанре произведения. Чехов настаивал, что это «комедия, местами даже фарс». Станиславский считал, что «для простого человека это трагедия». И постановка Художественного театра не понравилась Чехову, который после премьеры признался: «Алексеев (настоящая фамилия Станиславского) загубил мою пьесу».
Что смешного можно найти в «Вишневом саде»? Прежде всего комичны второстепенные персонажи. Епиходов, Симеонов-Пищик и Шарлотта. Симеонов-Пищик сбился с ног, добывая деньги; Епиходов получил в пьесе прозвище «двадцать два несчастья»: то ему ботинки жмут, то снится странный сон о квасе с тараканом, то он поет серенаду возлюбленной на «мандолине», не попадая ни в одну ноту. Шарлотта показывает неуместные фокусы, а однажды даже после монолога «достает из кармана огурец и ест». Откуда у нее был огурец? Почему она его носит с собой? Загадка.
В Раневской и Гаеве на первый взгляд комизм отсутствует. За четыре действия они плачут пять раз. Но даже их искренние переживания в определенном контексте кажутся неглубокими. Например, патетический монолог Раневской о любви к России: «Видит Бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала», – прерывается резко бытовым: «Однако же надо пить кофе». Таким же показан в пьесе и Гаев. Так, в последнем действии монолог Гаева «Столько я страдал!» корректируется ремаркой: «Дверь в биллиардную открыта, слышен стук биллиардных шаров. У Гаева меняется выражение, он уже не плачет».
У Чехова сквозь водевиль просматривается трагизм; сквозь комизм и нелепость проглядывает лицо драмы и трагедии. Расставаясь с имением, Гаев не может удержаться от привычной высокопарности: «Покидая этот дом навсегда, могу ли я умолчать, ‹…› чтобы не высказать на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо». Его прерывают, следует привычно-сконфунженное: «Дуплетом желтого в середину…» – и вдруг он произносит: «Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь». Искреннее чувство вырвалось из оков, в душе этого человека словно зажегся свет, за простыми словами обнаружилась реальная боль.
Такой момент истины, трезвого осознания себя наступает у каждого персонажа. Едва ли комичным можно назвать последний монолог Симеонова-Пищика: «Ну, ничего… Ничего… Будьте счастливы… Бог поможет Вам… Ничего… Всему на этом свете бывает конец…» Полны трагизма размышления Шарлотты: «А откуда я и кто я – не знаю… Кто я, зачем я – неизвестно». Она не знает ни родителей, ни своей национальности. Когда-то в детстве ее подобрал бродячий цирк. Она человек без паспорта, без родины, без близких… И даже следующая за этим монологом ремарка про огурец – лишь форма трагической эксцентрики, характерной для персонажей Чехова. Такая же реальная боль обнаруживается в монологах Епиходова, который вдруг признается, что всегда носит с собой оружие: «Никак не могу понять направления, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться». Да ведь это же Гамлет!
«Вишневый сад» – это скорее лирическая комедия, когда с помощью юмора автор осмысляет жизнь в ее странных и грустных противоречиях. Трагическое постоянно сбивается на фарс, а сквозь комическое проступает драма.
Постоянное соединение фарса и глубокой человеческой трагедии характерно и для ремарок пьесы. Вот, например, как Чехов описывает сцену в начале второго акта: «Поле. Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, возле нее колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья. Видна дорога в усадьбу Гаева. В стороне, возвышаясь, темнеют тополи: там начинается вишневый сад. Вдали ряд телеграфных столбов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается большой город, который бывает виден только в очень хорошую, ясную погоду». Очевидно, второе действие проходит на кладбище. Здесь Епиходов поет серенаду горничной Дуняше. Потом здесь же Гаев на вопрос Раневской о звуках вдалеке отвечает: «Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас».
На кладбище Раневская советует Гаеву устроить в имении бал 22 августа, когда имение пойдет с молотка. Этакое безудержное веселье во время похорон под музыку свадебного оркестра! Не зря некоторые исследователи называют Чехова одним из представителей абсурдизма в русской литературе.
Если у произведения нет конфликта и «чистого» жанра, то на чем же держится единство текста? На этот вопрос убедительно ответил В.И. Немирович-Данченко – друг и соратник Станиславского по Художественному театру. Он настаивал, что в пьесе Чехова «два сюжета» – внешний и внутренний, или «подводное течение». И если внешний сюжет вполне традиционный (гибель дворянских гнезд), то на уровне «подводного течения» это пьеса о том, какую разрушительную силу имеет над нами время и как неминуема смерть. Внутренний сюжет пьесы выразил главный страх умирающего драматурга – скоротечность времени. Поэтому Чехов и пишет комедию о смерти. Ему страшно умирать, и он хочет этот страх заглушить смехом.
Только у двоих персонажей комедии есть часы – это Раневская и Лопахин. Но для нее время уже остановилось, а его время как раз началось. Обостренным чувством времени Чехов близок современному читателю и предвосхитил мировую литературу XX века: романы американца Фолкнера, француза Пруста, серба Павича. «Христос был не распят, он был стерт часовыми колесиками», – стержневая мысль романа Фолкнера «Шум и ярость» намного раньше на трагической ноте прозвучала у русского драматурга.
Не зря у пьесы кольцевая структура: в первом действии забыли Лопахина, когда поехали встречать Раневскую, а в последнем – старика Фирса. Умирает сад, поэтому уходит и его хранитель. Закончилось его время. Да и время драматурга тоже истекло.
Последняя сцена
Смерть Чехова напоминает последнюю сцену из его ненаписанной пьесы. За несколько часов до смерти писатель рассмешил жену, выдумав историю о внезапно сбежавшем из ресторана поваре, который оставил голодными богатых туристов. Впервые
