«Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?
— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь.
— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
— Скажите, что если б я вас… полюбил?
Она усмехнулась.
— А вы бы полюбили меня? — опять спросил он.
— Отчего ж не полюбить? Бог всех велел любить.
— А если я поцелую вас? — шепнул он, наклоняясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.
— Теперь не Святая неделя, — сказала она с усмешкой.
— Ну, поцелуйте же меня!
— Вот, бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
— Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она.
— Не беда! — отвечал он.
— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
— Не знаю, где это я приобрел.
— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.
— Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…» (с. 301).
Перед нами своеобразное любовное «объяснение» и даже предложение «руки и сердца». Однако на союз не духовно-душевный, а эротический и хозяйственно-практический. Сцена и параллельна аналогичным эпизодам в любовной «поэме» Ильи Ильича и Ольги Ильинской (вспомним: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов». И позднее: «Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой!») и контрастна им (с. 222). Там чувства героев переданы трепетными словами; здесь — сексуальной символикой ступки и пестика, да грибов, а также материальным следствием обоюдного полового влечения — непротивлением ему со стороны женщины и «масляным» пятном на одежде мужчины. Впрочем, преданно любящая Агафья Матвеевна и в этом эротическом эпизоде романа ни на секунду не утрачивает нашего уважения, ибо, заботясь, как всегда, о душевном спокойствии Обломова, с удивительной деликатностью (своим «непониманием» происхождения «пятна» и готовностью немедленно устранить его) щадит его мужское самолюбие. В то же время сам способ обломовского «объяснения» с Агафьей Матвеевной — зримый показатель победы в натуре героя начала покойно-бездуховного, чреватого тем образом жизни, который и сам Илья Ильич в последней встрече с Ольгой назвал «обломовщиной». Если взаимная любовь Обломова и Ильинской сказывалась им языком арии Casta diva и сиреневой ветки, то «переводчиком» лишь физического влечения Ильи Ильича к Пшеницыной («Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него <…>, не рвался дух на высоту, на подвиги») (с. 301) стал обломовский халат.
Как бытовой символ последующих рубежных ситуаций в жизни Обломова его халат выступит в романе еще дважды.
Минуло полтора года с той поры, когда Андрей Штольц, впервые посетив Илью Ильича в доме Пшеницыной (вторая глава четвертой части) и поняв, что его наивный друг, доверивший управление своим имением мошеннику Затертому, кругом ограблен, энергичными мерами (он сам едет в Обломовку и берет ее в свою аренду) восстанавливает доходы Обломова. Которые, однако, вскоре снова стали перетекать в руки шантажирующих Илью Ильича (угрозой якобы нанесенного им «вдове» Пшеницыной бесчестья) Мухоярова и Тарантьева. Обломов оказывается в тисках нужды, грозящей ему помимо материального оскудения и дальнейшим упадком духа. И романист набрасывает ряд внешних примет его: «как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова… И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда, как немочь какая-нибудь»; «Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее…»; «Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле Обломова, потом <…> принес прибор с графином водки, положил хлеб и ушел». «Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся проворно шипящую сковородку с яичницей» (с. 330). Но центральной и самой выразительной из этих примет становится опять-таки «костюм» Ильи Ильича: «Халат на Обломове истаскался, и как бы ни заботливо ни зашивали дыры на нем, но он расползался везде и не по швам…» (там же).
Из знака душевной подавленности, всегда охватывавшей Илью Ильича перед практическими проблемами (напомним его постоянное сетование: «Трогает жизнь, везде достает»; «Трогает, нет покоя]») халат, наконец, преобразится в метонимию обретенной героем жизненной «нормы» (с. 138), Произойдет это в предшествующей эпилогу романа девятой главе четвертой части, где Обломов, освободившись, благодаря очередному вмешательству Штольца, от мухояровской кабалы, женится на Пшеницыной, а дом ее достигнет высшего «обилия и полноты хозяйства» (с. 17, 306, 364). Но какова же эта норма? Будет ли она отвечать тому «идеалу жизни», который, по словам самого Ильи Ильича из второй части романа, «указала природа целью человеку»? (с. 138)
«Мир и тишина покоятся на Выборгской стороне», — начинает описание этой «нормальной» в глазах Обломова жизни романист, продолжая: «Все тихо и в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией… <…>
В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую… Канарейки весело трещали…» (с. 363, 366). О, да это уже знакомая читателю романа картина! Разве не теми же деталями отличался «мирный уголок» земли, куда в первой части произведения перенес Илью Ильича его сон? В самом деле: «Солнце там ярко и жарко светит около полугола и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя…»; «Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составивших этот уголок!»; «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях…»; «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю»; «И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? <…> Обитатели этого края далеко жили (как и жители Выборгской стороны от остального Петербурга. — В.Н.) от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати» (с. 80, 82, 83).
Изобильный дом Пшеницыной имеет, как усадьба родителей Ильи Ильича, свои огород и сад, в котором на именины героя также совершаются почти гомерические пиршества (см. вторую главу четвертой части), здесь тоже держат корову и наседок с цыплятами, а закрома заполнены «судками с маслом, с уксусом», «склянками, коробочками с домашними лекарствами», подвешенными к потолку окороками, сырами, головами сахара, мешками с сушеными грибами, орехами и тому подобными припасами (с. 364). И здесь и там «кухня была истинным палладиумом деятельности» хозяек домов (там же). В обоих домах одинаково безмятежно проводили свои годы их обитатели. Вот отец Обломова Илья Иванович в «длинный зимний вечер», «заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает» (с. 100). А вот сам Илья Ильич, спрятавшийся в «забытом уголке» Выборгской стороны от жизненных «требований и гроз», «целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные руки ее (Агафьи Матвеевны. — В.Н.) двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке» (с. 365).
