Потребность в управлении посредством превентивного устрашения возникает тогда, когда ставится задача построения общества «тоталитарного» типа, ибо «тоталитаризм», по определению, лишен легитимной основы [Одесский, Фельдман, 1997]. Не будучи легитимным, «тоталитарный» лидер страшится в любой момент утратить свои полномочия их и поэтому готов предпринимать любые меры для удержания своей власти.
Приведенное утверждение применимо не только по отношению к правительству либо к первому руководителю страны, т.е. на макро-уровне. Оно «работает» и на микро-уровне. Тоталитарный руководитель университета, факультета, кафедры вуза, «дорвавшийся» до должности не на основе своих заслуг и поддержки коллектива, а исключительно под влиянием некоторых сторонних сил и обстоятельств, также боится потерять свою должность. И весьма велика вероятность, что такой начальник будет применять меры устрашения («психологический террор») по отношению к своим «инакомыслящим» подчиненным.
Но это уже отдельная, не столько историческая, сколько психологическая тема, и о ней речь в 3-й главе книги.
Специфика политики большевиков в 1917-1923 гг. состояла в установке, согласно которой люди подлежали уничтожению по самому факту принадлежности к определенным социальным слоям, кроме тех их представителей, кто «докажет делом» преданность советской власти.
Официальным началом Красного террора принято считать Декрет СНК от 5 сентября 1918 г. «О красном терроре». Поводом к началу большевистского («красного» террора) стало покушение на В.И. Ленина еврейки Ф. Каплан и убийство эсером Л. Канегиссером ненавистного всем председателя Петроградского ЧК Моисея Урицкого, произошедших в один день – 30 августа 1918 г.
Определение понятия «красный террор» дает С.В. Волков в предисловии к своему сборнику «Красный террор глазами очевидцев». Под «красным террором» понимается широкомасштабная кампания репрессий большевиков, строившаяся по социальному признаку и направленная против тех сословий и социальных групп, которые они считали препятствием к достижению целей своей партии [Волков, 2009]. Люди, входящие в эти сословия или социальные группы заведомо (независимо от их вины) провозглашались классовыми врагами и обвинялись в контрреволюционной деятельности.
Можно утверждать, что объектом «красного террора», развязанного большевиками после прихода их к власти, изначально стал старый образовательный (интеллектуальный) слой российского общества.
Известно, что российский «образовательный слой» в большинстве своем встретил большевистскую революцию резко враждебно. Более того, это была единственная социальная группа, которая сразу же оказала большевизму активное сопротивление, в том числе вооруженное. Это происходило уже в то время (осень 1917 г. – зима 1918 г.), когда крестьянство и даже казачество оставались пассивны. Среди тех, кто оказывал сопротивление установлению большевистской диктатуры в стране, представители образованного «сословия», по данным С.В. Волкова, составляли до 80-90 %.
Большевики понимали, что их реальными противниками в гражданской войне были не мифические «капиталисты и помещики», а интеллигенция – в погонах и без погон. По свидетельству А.В. Луначарского, «русская интеллигенции оказалась на стороне врагов революции и рабочего класса.
[…] Революция тоже определила свое отношении к интеллигенции. Поскольку дело дошло до гражданской войны, нужно воевать. Это совершенно ясно: ни один настоящий революционер не скажет интеллигенту так – я позволю тебе стрелять в меня; я же в тебя стрелять не буду» (цитируется по [Волков, 1999]).
Поэтому режим «красного террора», официально введенный в сентябре 1918 г., во многом был направлен против «интеллектуалов». Сама принадлежность к образованному слою, соответствующая профессия, связанная с умственным трудом были достаточными основаниями для включения в число заложников, ареста и последующего расстрела. Об этом говорят многие приказы Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК), высказывания ее руководителей Советского государства того времени.
Один из высших руководителей ВЧК М. Лацис (1888-1938 гг.), давая инструкции местным органам, указывал на необходимость руководствоваться при вынесении приговора профессией и образованием подозреваемых: «Не ищите в деле обвинительных улик; восстал ли он против Совета с оружием или на словах. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы и должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного террора» (из статьи в журнале «Красный террор»: печатный орган ЧК Восточного фронта. Казань, 01.11.1918 г.).
В приказе ВЧК «Об учете специалистов и лиц, могущих являться заложниками» Ф.Э. Дзержинский подчеркивал, что заложниками должны быть «выдающиеся работники, ученые, родственники находящихся при власти у них лиц». В инструкциях местным органам советской власти по взятию заложников для расстрела указывался круг соответствующих профессий будущих жертв. Большевистские вожди смысл и цели террора видели в подавлении именно интеллигенции.
Лев Троцкий, один из руководителей Советской России, пишет в газете «Известия ВЦИК» от 10.01.1919 г.: «Террор как демонстрация силы и воли рабочего класса получит свое историческое оправдание именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю интеллигенции».
И ученых, профессоров, преподавателей вузов власти брали в заложники, расстреливали в застенках.
Русский историк и политический деятель С.П. Мельгунов (1879-1956 гг.), высланный в 1922 г. из Советской России, в 1924 г. в Берлине издал свою книгу «Красный террор в России. 1918-1922». В этой книге С.П. Мельгунов, ссылаясь на публикацию проф. Sarolea в эдинбургской газетe «The Scotsman» за 07.11.1923 г., в числе иных погибших называет и «6000 профессоров и учителей» [Мельгунов, 1990, с. 65].
С.П. Мельгунов пишет, что автор не указывает источник этих данных. Достоверность приведенных цифр не может быть проверена и вызывает сомнения. Основания для сомнений мы находим у современного отечественного историка С.В. Волкова, которого трудно отнести к числу «ангажированных большевиками». Он пишет, что в 1916 г. в России учебный персонал вузов в сумме составлял всего 6655 человек [Волков, 1999, табл. 1].
Истинность приведенных потерь означала бы, что в живых осталось только 655 «старых» преподавателей вузов. Но в 1919 г., по данным С.В. Волкова, в России насчитывается 4000 (по другим данным – 1927) университетских преподавателей [Волков, 1999, глава 3, часть 1].
По мнению историка – современника событий, общая характеристика террора в России соответствует действительности. С.П. Мельгунов пишет, что среди примерно 1,7-1,8 млн. всех расстрелянных большевиками в эти годы (именно такие цифры получили широкое хождение в эмигрантской печати) «на лиц, принадлежащих к образованным слоям, приходится лишь 22 % (порядка 440 тысяч)» [Мельгунов, 1990, с. 87-88]. Но и это число жертв ужасает.
А с лета 1922 г. готовится и проводится операция, получившая в отечественной истории название «философский пароход».
«Философский пароход»: высылка интеллигенции
Драматические события, связанные с «философским пароходом» занимает особое место в истории России. Обстоятельства, связанные с высылкой за границу и частично в северные губернии России «активных контрреволюционных элементов» из среды «неугодной» интеллигенции. Поскольку среди инакомыслящих особо выделялись философы, возникло нарицательное словосочетание «философский пароход» [Главацкий, 2002]. Под этим названием эта акция и вошла в историю как символ репрессий 1922 г.
Тема насильственного изгнания интеллигенции почти семь десятилетий находилась в СССР под полным запретом. Но ее значимость для российского образования и гуманитарной науки столь велика, что даже спустя 90 лет она привлекает внимание всех тех, кого волнует судьба интеллигенции в России.
Подлинной причиной высылки интеллигенции являлась неуверенность руководителей советского государства в своей способности удержать власть после окончания Гражданской войны. Сменив политику военного коммунизма на новый экономический курс и разрешив в сфере экономики рыночные отношения и частную собственность, большевистское руководство понимало, что оживление мелкобуржуазных отношений неминуемо вызовет всплеск политических требований о свободе слова, а это представляло прямую угрозу власти вплоть до смены социального строя. Поэтому партийное руководство решило вынужденное временное отступление в экономике сопроводить политикой «закручивания гаек», беспощадным подавлением любых оппозиционных выступлений.
Для власти и карательного аппарата актуальной становится задача «наведения порядка», то есть обеспечения единомыслия, – в русле политики правящей партии, – в сфере культурной и научной жизни страны. И именно в этот момент «репрессивный аппарат обрушивается на тех, кто на заре революционных преобразований имел неосторожность осуждать социальные нововведения или дискутировать с большевиками относительно путей и форм создания новой социальной общности» [Абульханова-Славская и др., 1997, с. 50].
