Все заключенные были переодеты в униформу, которая представляла собой грубо скроенные балахоны наподобие женских платьев, не доходившие им даже до колен. Отныне это было их единственное одеяние, даже никакого белья носить не разрешалось.
Следует отметить, что в реальных тюрьмах такая униформа не принята. Экспериментаторами она была изобретена для того, чтобы, в соответствии с рекомендациями экспертов, усугубить унижение и создать у заключенных ощущение, будто они лишены своей половой принадлежности. Последнему, в частности, способствовало оскорбительное обнажение – кстати, многократно повторявшееся впоследствии якобы с целью обыска и опрыскивания заключенных дезинфекционным спреем. А непривычное противоестественное одеяние даже изменило осанку и позу заключенных. По наблюдениям экспериментаторов, они довольно скоро стали держаться иначе, как-то не по-мужски. По крайней мере, вольно усесться с широко раздвинутыми ногами (что для мужчины вполне привычно и естественно) человек, понятно, стеснялся. Согласитесь, молодой мужчина, стыдливо одергивающий подол своего короткого балахона, являет собой жалкое зрелище. А что говорить о его собственных ощущениях?!
На каждом балахоне была нашита табличка с персональным номером заключенного. Отныне он лишался имени и откликаться должен был только на свой номер. Дабы номер был каждым прочно усвоен, регулярно проводились переклички, причем нередко – среди ночи.
В отличие от реальной тюрьмы, заключенные не были обриты наголо. На самом деле такая процедура практикуется повсеместно – якобы из гигиенических соображений, но реально скорее ради обезличивания, лишения индивидуальности. Ведь прическа – ее форма, стиль, длина и т. п. – для каждого из нас служит одним из способов самовыражения. Лишенный волос, человек утрачивает изрядную долю индивидуального своеобразия. Недаром обычай коротко стричь или брить наголо рабов и заключенных существует испокон веку. Армейских новобранцев, кстати, тоже. Вообще обезличивающая процедура помещения в тюрьму или казарму с ее обязательным обнажением, обшариванием, обриванием, униформированием и т. п. поражает совершенно явной и пугающей аналогией. Причем этим аналогия, увы, не исчерпывается. Ночные побудки, переклички, скудный рацион, ограничение в передвижении, наказания бессмысленной физической нагрузкой и т. п. в ряде случаев делают положение рядового солдата и заключенного почти неотличимым. Психологическое состояние, надо думать, тоже…
Калифорнийским «заключенным» вместо бритья на голову надевались колпачки, вырезанные из капроновых чулок – женских, разумеется. Снимать их не разрешалось даже ночью. Тем самым вполне достигался эффект обезличивания, а унижение лишь усугублялось. В дополнение на ногу каждому был надет увесистый браслет из металлической цепи, снять который было невозможно. В реальных тюрьмах такое не практикуется, за исключением заковывания особо опасных преступников во время их перемещений. В данном случае цепь носила скорее символический характер. Постоянно причиняя неудобство, она не позволяло заключенному даже во сне забыть о своем положении.
Заключенные были размещены в по трое в камерах, несколько различавшихся своей просторностью и степенью удобства. То есть камеры были «хорошие» и «плохие». Первые, понятно, предназначались для «хороших» – послушных, покладистых, лояльных – заключенных, вторые, соответственно, – для «плохих». Для смутьянов был специально оборудован тесный карцер, пребывание в котором было попросту физически мучительно.
Немаловажная подробность: отправлять естественные нужды можно было прямо в камере в особые сосуды (вспомним приснопамятную тюремную «парашу»!), хотя это, разумеется, было неловко и, более того, создавало в замкнутом помещении страшную вонь. Существовал и отдельный туалет, куда заключенного по его просьбе мог отвести охранник. По собственной инициативе охранников поход в туалет вскоре был превращен в привилегию, с помощью которой они принялись манипулировать поведением заключенных.
Что касается охранников, то их поведение не было никак регламентировано. Им была дана самая общая инструкция – поддерживать порядок. За ходом эксперимента следили видеокамеры. По мнению охранников, они работали только днем (не станут же ученые-экспериментаторы дневать и ночевать в вонючей тюрьме!), на самом же деле – круглосуточно. Парадоксально: наибольшее рвение и наивысшую строгость стражи проявляли именно ночью, когда полагали, что за ними никто не наблюдает!
Одетые в униформу цвета хаки, охранники имели возможность носить еще и солнцезащитные очки. Это, правда, не вменялось им в обязанность, да и не имело никакого смысла в подвальном помещении без окон. Тем не менее все они охотно этой возможностью воспользовались и на протяжении всего эксперимента очков не снимали. Зимбардо полагает, что тем самым они постарались в какой-то мере обеспечить и собственную анонимность, скрыться за маской. Ведь поскольку глаза человека в темных очках не видны, непонятно, куда он смотрит, и трудно догадаться, о чем он думает. Наверное, недаром палачи во все времена скрывали свое лицо – не очень-то уютно оказаться лицом к лицу с жертвой. Надо быть законченным садистом, чтобы глумиться в открытую. Впрочем, как показывает опыт, тайный садист сидит едва ли не в каждом, только предпочитает действовать исподтишка, точнее – из-под маски.
Охранники были снабжены свистками и позаимствованными в полиции резиновыми дубинками. Надо признать, дубинки ни разу не применялись по прямому назначению. Хотя физические наказания практиковались постоянно. Самое распространенное – отжимание от пола. Для усугубления эффекта охранники ногой прижимали заключенного к полу (то есть в буквальном смысле попирали его ногами) либо приказывали другому заключенному сесть ему на спину. Знатоки подтверждают: это нехитрое, но тяжелое и унизительное наказание практикуется повсюду и во все времена – от нацистских концлагерей до современных «исправительных» (трудно удержаться от кавычек) учреждений. Тут снова на ум невольно приходит армейская формула: «Упал – отжался!»… Что ни говори, аналогия слишком прозрачна.
Заключенные взбунтовались на вторые сутки. Они с помощью кроватей забаррикадировались в камерах, сорвали с себя колпачки и принялись требовать либерализации режима.
С помощью пожарных огнетушителей бунт был охранниками подавлен, последовали репрессии. Правда, не во всем понятные. Заключенные были «перетасованы» по камерам, что породило меж ними взаимную подозрительность и неприязнь: с какой это стати кто-то оказался в лучшей камере, не «стукач» ли он? (За кадром удовлетворенно кивает эксперт: именно так ведет себя администрация тюрем, чтобы посеять вражду между заключенными, разрушить их сплоченность).
Хуже всех пришлось явному зачинщику – он попал в карцер. Правда, остальным заключенным было предложено взять часть ответственности на себя и вызволить товарища из нечеловеческих условий, но при этом лишиться части собственных привилегий.
Выручать товарища никто и не подумал! В итоге бедняга провел в страшных неудобствах целую ночь (хотя сами охранники планировали продержать его там не больше часа).
Следует лишний раз подчеркнуть, что испытуемыми выступали добропорядочные американские юноши, студенты университета. Ни один из них никогда не имел конфликтов с законом и ни минуты своей жизни не провел за решеткой. Хотя, как полагал Зимбардо, каждый из них имел некое абстрактное представление о том, как следует себя вести заключенному. «Охранники» также были практически незнакомы с тюремными порядками и нравами, хотя, вероятно, имели какое-то отвлеченное представление об этом, сложившееся под влиянием книг и кинофильмов.
Зимбардо поставил своей задачей выяснить, как эти представления воплотятся в реальном поведении тех и других. По собственному признанию Зимбардо, до начала эксперимента он очень туманно прогнозировал его возможные итоги. Но тот результат, который был получен, оказался непредвиденным и о многом заставил задуматься.
Предоставим слово самому Зимбардо.
По прошествии всего лишь шести дней мы вынуждены были закрыть «тюрьму», ибо то, что мы увидели, оказалось весьма пугающим. И для нас самих, и для большинства испытуемых перестало быть очевидным, где кончаются они сами и где начинается исполнение ими ролей. Большинство молодых людей на самом деле превратились в «заключенных» и «охранников», и обе группы были уже не в состоянии ясно отличать ролевую игру от собственного Я. Драматические изменения наблюдались почти во всех аспектах их поведения, образе мыслей и чувствах. Менее чем за неделю опыт заключения зачеркнул все то, чему они научились за целую жизнь; человеческие ценности оказались «замороженными», самосознанию каждого из них был брошен вызов, а на поверхность вышла самая гадкая, самая низменная, патологическая сторона человеческой природы. Нас обуревал ужас, когда мы видели, что некоторые парни («охранники») относились к другим парням («заключенным») как к бессловесным животным, получая удовольствие от проявления жестокости; в то время как другие парни («заключенные») становились подобострастными, дегуманизированными роботами, которых занимала лишь мысль о побеге, проблема личного выживания да растущая ненависть к «охранникам».
