Здесь возникает два вопроса: во-первых, каковы функции конструкции, выстроенной пациентом, чем детерминировано ее стойкое существование, содержит ли она что-то продуктивное, прогрессивное, что можно будет встроить в аналитическую реконструкцию, и если да, то каким образом. Во-вторых, ради чего надо заменять собственную конструкцию пациента на новую, или, вернее, чем отличается психоаналитическая (ре) конструкция от собственной нарративной правды пациента?
Ответим сначала на второй вопрос. Реконструкция – это особая форма интерпретации, являющаяся частью психоаналитического процесса. Фрейд ввел термин «конструкция» (1937) или «реконструкция» (используя оба эти термина)[24] с определенной целью: защитить и прояснить правильность процесса интерпретации в психоанализе. Реконструировать какое-либо событие вместо того, чтобы дать пациенту его вспомнить, представляло серьезный вызов взглядам Фрейда на теорию техники и патогенеза. «Как известно, цель аналитической работы – подвести пациента к тому, чтобы он вновь устранил вытеснения… своего раннего развития, чтобы заменить их реакциями, которые соответствовали бы состоянию психической зрелости. С этой целью он должен снова вспомнить определенные переживания и вызванные ими аффективные побуждения, которые теперь им забыты». (Фрейд, 2008, с. 395). И далее: «Путь, который ведет от конструкций аналитика, должен закончиться воспоминанием анализируемого; но он не всегда заходит так далеко. Довольно часто пациента не удается подвести к воспоминанию вытесненного. Вместо этого при правильном проведении анализа у него появляется прочное убеждение в истинности конструкции, которая в терапевтическом отношении делает то же самое, что и вновь обретенное воспоминание. При каких обстоятельствах это происходит и каким образом становится возможным, что внешне несовершенный суррогат все же оказывает полное действие, – это остается материалом для последующего исследования» [курсив мой. – Е. К.] (там же, с. 403). Вот тот вопрос, решению которого посвящена данная работа.
Парадигматическим примером психоаналитической реконструкции является случай Человека-Волка; правда, для одних авторов он служит подтверждением правильности психоаналитической реконструкции, а для других, напротив, демонстрацией невозможности реконструкции прошлого в психоанализе. Последней точки зрения придерживаются, например, Д. Спенс (Spence, 1982) и Р. Шефер (Schafer, 1983): они считают, что аналитик, будучи не в состоянии реконструировать прошлое, может лишь предложить пациенту свою конструкцию этого прошлого[25].
Важно отдавать себе отчет, что реконструкция восстанавливает не событие жизни, а событие психической жизни индивида. Аффективная память пациента о прошлом, в каком бы виде она ни была репрезентирована в его настоящем, – в виде сознательных воспоминаний, фантазий, трансферентных отыгрываний – воспроизводит его прошлый опыт, позволяя таким образом реконструировать его. Реконструкция помогает в аналитической реставрации континуальности и связности личности пациента, но она фундаментально важна и для аналитика. Аналитик неизбежно постоянно реконструирует аспекты инфантильной жизни пациента, чтобы понять его актуальное расстройство и осознать, как из ребенка вырос именно такой взрослый и как в этом взрослом продолжает жить нарушенный ребенок (Blum, 1980). Обратимся теперь к конкретному клиническому материалу, чтобы показать, каким образом функционировали собственные реконструкции пациентки, относящиеся к травматическим событиям ее детства, и какие психоаналитические конструкции и реконструкции пришли им на смену.
Пациентка Р., придя ко мне на консультацию, стала жаловаться на депрессивное состояние, чувство одиночества, апатию, суицидальные мысли, неспособность продолжать учебу в вузе. Ее поведение во время консультации составляло разительный контраст к этим жалобам: она была явно заинтересована, задавала множество вопросов, стремилась завладеть инициативой в разговоре, кокетничала и бросала мне вызов. Спустя некоторое время после этой встречи она позвонила, и мы договорились о терапии. На первых же сеансах Р. сообщила мне, что причиной ее «депрессивного состояния», а также недоверия к миру вообще является ее пребывание в больнице в возрасте восьми лет. Это событие, по ее словам, оказало большое влияние на ее развитие: из сильного, здорового, жизнерадостного и способного ребенка она превратилась во «взрослого», которому известно, «что почем» в этом мире, который никому не верит и сам готов обманывать и воровать. В больнице она узнала, что врачи – это садисты, научилась ненавидеть и красть и поняла, что ее родители – слабые, беспомощные люди, а мать, кроме того, еще и предательница. Врачам наплевать на детей, как и родителям, которые даже не понимают, какой вред детям они причиняют; родители совершают преступление, заводя детей, поскольку обрекают их на муки. Больница – это лагерь, «зона», она побывала на этой «зоне» и видит, что весь мир – это больница. И теперь, понимая это, она не может назвать причин, по которым стоило бы жить, к чему-то стремиться, добиваться успеха.
Вот такую историю сообщила мне пациентка; она была убеждена в полной адекватности своих представлений, и ее не смущал тот факт, что пребывание в больнице имело место почти 15 лет назад: эта история переживалась ею как «историческая правда», не подлежащая ни пересмотру, ни даже сомнению. На меня ее рассказ произвел сильное впечатление, в первую очередь, своей неопровержимостью и неподвластностью времени и критике, невозможностью различить и развести реальность (которая действительно бывает довольно жестокой) и паранойяльные фантазии, а также сверхвысокой концентрацией негативного аффекта.
Ясно, что нарратив Р. посвящен психотравмирующему событию; такого рода проявления описаны у Т. Огдена в его работе, посвященной потенциальному пространству (Ogden, 1985). Одной из форм патологии потенциального пространства как диалектического единства реальности и фантазии является крен в область фантазии: субъект заточен в область нереальных объектов как вещей в себе. Это двухмерный мир, который переживается как собрание фактов. Все является таковым, каково оно есть, и не означает ничего другого. Мысли, фантазии, собственные желания и восприятие других людей переживаются совершенно конкретно. Имеют место примитивные, конкретные представления о «немыслимом»: мир – это больница, больница – это лагерь. И то, и другое не метафоры, как мы могли бы подумать, в сознании пациента царит однозначность, модальность метафоры отсутствует. Согласно Огдену, такое нарушение функционирования потенциального пространства отражает нарушение функции символизации (символ и символизируемое не различаются) и является признаком травматического опыта.
С самого начала мне казалось маловероятным, чтобы одно это трехнедельное пребывание в больнице в возрасте восьми лет могло так травмировать пациентку; по-видимому, история про больницу представляет собой некую реконструкцию. Тогда прежде всего бросается в глаза защитная функция этой реконструкции: она позволяет рационализировать отсутствие социальной активности и низкий уровень достижений, экстернализовать агрессивные импульсы и обесценить сексуальность. Эта эффективная или даже сверхэффективная защита блокирует психическое развитие Р.: Эго оказывается чрезвычайно обедненным, все, что может быть энергетически заряжено, вынесено вовне, а то, что осталось в распоряжении Эго, – пассивная агрессия, уход в фантазии – не обеспечивает прогрессивного движения. В контрпереносе давление «больничного» нарратива временами вызывало желание взломать эту лишенную жизни конструкцию как коросту или скорлупу, под которой хотелось обнаружить что-то живое и жизнеспособное.
Это контртрансферное переживание наводило на мысль о том, что данный нарратив являлся покрывающим воспоминанием. Само это понятие – покрывающие воспоминания – определено в литературе не вполне точно. Несмотря на то, что многие наблюдатели называют ряд характерных особенностей, указывающих на присутствие покрывающих воспоминаний: необычно живые и точные подробности; совершенно несущественные подробности; невозможные детали, и ряд других, – различить покрывающие и обычные воспоминания достаточно сложно. Дж. Арлоу (Arlow, 1991) пишет, что покрывающие воспоминания – это компромиссные образования, которые представляют собой попытку не вспоминать то, что индивид не может забыть (звучит парадоксально!) Они возникают в связи с травмой, а сопровождающие их фантазии динамически проявляются в материале, выбираемом для покрывающих воспоминаний. В том месте, где пациент как будто готов вспомнить событие (или фантазию), связанное с травмирующими переживаниями, вместо реального создается покрывающее воспоминание, которое представляет собой более-менее успешную попытку пациента реконструировать травматическое событие, символизировать травматический опыт. В результате приходится признать двоякую функцию «больничного» нарратива: с одной стороны, это массивная защита, сродни патологической личностной организации по Дж. Стайнеру (Steiner, 1993), обеспечивающая стагнацию психического развития; а с другой стороны, это все же попытка символизации травмы, т. е. затыкания не поддающейся символизации «психической дыры», и потому представляет собой шаг в прогрессивном направлении.
