class="p1">
Во-первых, межполушарная асимметрия характеризуется специфической латерализацией в мозге функций языка и речи.
• Левое полушарие нашего мозга является, по сути, языковым — содержит в себе центры речи Брока и Вернике, а также «речевой интерпретатор», работу которого подробно описал в своих работах Майкл Газзанига, изучая пациентов с расщеплённым мозгом,
• правое полушарие мозга, напротив, является неязыковым. Даже будучи способным как-то понимать язык, правое полушарие делает это, как мы выяснили, существенно иначе, нежели левое — неким специфическим образом.
Однако какую именно версию событий, так сказать, создаёт правое полушарие, мы точно не знаем, поскольку вне языковой матрицы мы не можем её осознать.
Правое полушарие буквально не может представить на суд нашего сознания те интеллектуальные объекты, которые оно создаёт. Когда же соответствующий правополушарный нейронный комплекс отражается в «левом» зеркале и облекается в слова, он уже оказывается преобразован влиянием языка (тютчевское «мысль изречённая есть ложь»).
То есть действительные, подлинные интеллектуальные объекты правого полушария скрыты от нашего сознания, образуя таким образом пространство нашего «неосознанного» — сферу, непроницаемую для сознания.
Во-вторых, межполушарная асимметрия влияет на формирование семантического поля как такового.
• Левое полушарие специализируется, если так можно выразиться, на словах и организует их соответствующим образом — с одной стороны, как графы знаний, в рамках которых одни слова обретают толкование через другие, с другой стороны — в рамках формальных закономерностей, причинно-следственных связей.
• Правое полушарие специализируется на пространственных отношениях и, судя по всему, именно поэтому вовлекается в создание структур предложений. Можно предположить, что грамматика языка основывается на способности правого полушария обнаруживать «пространственные» отношения между объектами.
• Кроме того, известно, что если левое полушарие склонно к обобщениям, создаёт категории более высокого порядка — классы и классы классов, то правое полушарие, напротив, более предметно-конкретно, фиксирует детали объектов, отличающие их друг от друга (ориентировано, так сказать, на фактические денотаты) [52].
В-третьих, межполушарная асимметрия обуславливает внутренние отношения наших «эмоциональных состояний», а также восприятие «привычного» и «нового».
• Очень упрощая, можно сказать, что левое полушарие ведёт себя более «рационально», а правое полушарие — более «эмоционально». То есть в каком-то смысле левое полушарие создаёт понятийную матрицу нашего мира, а правое — чувственную.
• При этом если левое полушарие — с изрядной долей условности, конечно — можно назвать «оптимистичным» (оно направляет нас к объектам внешнего мира, толкает как бы вовне, наружу), то правое полушарие, напротив, более «пессимистично» (отвечает за стратегии избегания — скрыться, устраниться, дистанцироваться и т. и.).
• Последнее обстоятельство, судя по всему, связано с диспозицией «привычное — новизна», где левое полушарие отвечает за привычное, стандартное, рутинное, а правое, напротив, за новизну, её идентификацию и оценку (новизна же, требующая от нас адаптивности, является стрессогенным фактором).
Рассмотренные нами данные, касающиеся латерализации психических функций в головном мозге, свидетельствуют о том, что правое и левое полушария, по сути, представляют нам две разные картины реальности:
«левое отражение» — сознательное, языковое, склонное к обобщениям (формированию общих закономерностей, правил), рационализации и стандартизации (привычное, рутинное), интенциональное (направленное во вне);
«правое отражение» — сфера неосознанного, неязыковое пространство, интеллектуальные объекты которого специфичны (фиксация на отличиях, деталях, на изменениях и новизне), предметно-конкретны и «чувственны», с внутренней, так сказать, направленностью.
С одной стороны, эти «отражения» выглядят взаимодополняющими, поэтому такое распределение функций кажется вполне логичным. Однако, с другой стороны, не очень понятно, в чём, так сказать, суть, смысл — хитрость, если хотите — этого разделения функционала?
Да, когда уже что-то случилось, мы смотрим на результат и говорим себе — да, это выглядит логичным. Но какой была изначальная интенция, почему какие-то функции стали отходить к одному полушарию, а какие-то к другому? В чём изначально состояла внутренняя логика этого размежевания?
В конце концов, мы ощущаем в себе некий единый мыслительный процесс, и не вполне понятно, зачем вообще было делить его на две части, одна из которых теперь ещё и не осознаётся нами в достаточной степени?
Тем более что изначально, как мы теперь знаем, оба полушария были, так сказать, чувствительны к языку. Зачем же тогда было скрывать деятельность одного из них? Зачем было лишать правое полушарие прямого доступа к сознанию, то есть делать его неязыковым?
При такой постановке вопроса, согласитесь, разделение функционала между полушариями уже не кажется столь логичным, как при взгляде на финальный результат этой стратегии.
Так какая же логика изначально определяла именно такую латерализацию? Какая задача решалась столь странным — если не сказать абсурдным — образом?
Судя по всему, ответ нужно искать не в мозге как таковом, а в специфической организации функции языка. В конце концов, наш мозг не был предназначен для языка, он лишь как-то адаптируется к языковой среде — врастает, если так можно выразиться, в мир социальных коммуникаций, постепенно осваивая использование языка.
«ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ»
Тому, как язык «садится» на мозг ребёнка, а это происходит в несколько этапов, посвящено множество исследований. И конечно, у нас нет здесь возможности рассматривать каждый из этапов развития языковой функции у ребёнка, поэтому я позволю себе сказать лишь о ключевой, наиболее яркой трансформации, связанной с понятием «эгоцентрической речи».
Это понятие ввёл в научный обиход выдающийся французский психолог Жан Пиаже. Он обратил внимание, что дети в возрасте пяти-семи лет постоянно разговаривают сами с собой, как бы размышляя вслух. В этот момент они совершенно не нуждаются в слушателях, а как будто бы просто обсуждают сами с собой выполняемые ими действия.
Жан Пиаже предположил, что причина этого — нетривиального с точки зрения здравого смысла — поведения в том, что язык ещё не воспринимается ребёнком как средство коммуникации, что он скорее является для ребёнка средством познания мира, способом облегчить своё знакомство с ним.
То есть речь с этой точки зрения обладает чем-то вроде звукового сопровождения — аккомпанемента действий. Ребёнок называет то, что он видит, воспринимает и делает, припоминая таким образом те звуки языка, которые используются в аналогичных ситуациях взрослыми.
Проще говоря, язык для маленького ребёнка — это не средство взаимодействия с другими людьми, а способ познания мира, один из инструментов этого познания: называние объектов и действий выполняет роль своеобразных меток для запоминания.
Вероятно, вы помните, как и сами проговаривали вслух первые математические операции, которым вас учили в детском саду или в начальной школе — «два пишем, три в уме», «если в корзине три яблока, а забрали два, то в корзине должно остаться… одно яблоко» и т. д.
На самом деле к возрасту освоения нами первых математических правил «эгоцентрическая речь» в других аспектах нашей жизни уже практически
