ребенке свою жажду господства и садизм, дочь для нее есть главный объект, по отношению к которому она стремится утвердиться в качестве независимого субъекта; эти притязания вызывают у девочки бурное возмущение. Бунт нормальной девочки против нормальной матери описан у К. Одри:
Я не могла бы сказать правду, какой бы невинной она ни была, потому что перед мамой всегда чувствовала себя виноватой. Она была главной среди взрослых, и я так злилась на нее, что не избавилась от этой злости и по сей день. Во мне словно была кипящая, болезненная рана, и я не сомневалась, что она не заживет никогда… Я не думала: «Она слишком строга» или «Она не имеет права». Я думала: «Нет, нет, нет» – изо всех сил. Мой протест вызывала не ее власть сама по себе, не необоснованные приказы и запреты, а ее желание меня обуздать. Иногда она так и говорила, но, даже когда не говорила, об этом говорил ее взгляд, ее тон. Или она однажды сказала знакомым дамам, что дети бывают значительно послушнее после трепки. Я не могла забыть эти слова, они застряли у меня в горле, ни вытолкнуть их, ни проглотить было невозможно. В этом гневе смешивались и моя вина перед ней, и стыд перед собой (ведь, в конце концов, я ее боялась и у меня для мести не было в запасе ничего, кроме грубых слов или дерзостей), но и моя доблесть, несмотря ни на что; до тех пор, пока эта рана не затянулась, пока во мне живет молчаливая ярость от одних только слов: «обуздать», «послушный», «трепка», «унижение», – меня не обуздать.
Бунт против матери тем сильнее, что зачастую мать теряет в глазах дочери авторитет. Девочка видит, что мать ждет, терпит, жалуется, плачет, устраивает сцены, и в повседневной реальности эта неблагодарная роль не влечет за собой торжества; если она жертва, ее презирают, если мегера, ненавидят; ее удел предстает прообразом пошлой повторяемости: жизнь в ней лишь глупо повторяется и никуда не движется; замкнувшись в своей роли хозяйки, она ставит предел расширению существования, она есть препятствие и отрицание. Дочь хочет не быть похожей на нее. Она преклоняется перед женщинами, избежавшими женского рабства, – актрисами, писательницами, преподавательницами; она увлекается спортом, учится, лазит по деревьям, рвет одежду, пытается соперничать с мальчиками. Чаще всего она находит себе верную подругу и поверяет ей свои секреты; эта дружба единственная и неповторимая, как любовная страсть, и обычно предполагает обмен сексуальными секретами: девочки обмениваются сведениями, которые им удается раздобыть, и обсуждают их. Нередко случается, что образуется треугольник, поскольку одна из девочек влюблена в брата подружки: так, в «Войне и мире» верная подруга Наташи, Соня, любит ее брата Николая. В любом случае такая дружба хранится в тайне; девочка в этот период вообще любит секреты и делает их из самых незначительных вещей: такова ее реакция на то, что от ее любопытства что-то скрывают; кроме того, это способ придать себе больше веса, к чему она всячески стремится; она пытается вмешиваться в жизнь взрослых, придумывает о них целые романтические истории, в которые сама верит лишь наполовину, но отводит себе в них значительную роль. Собираясь в группы, девочки стараются показать, что на презрение мальчиков они отвечают презрением: держатся отдельно от них, дразнят их, насмехаются. Но на самом деле девочке льстит, когда мальчики обращаются с ней как с равной, она стремится получить их одобрение. Ей хочется принадлежать к высшей касте. Отголоски того процесса, который в первобытных племенах подчинил женщину мужскому авторитету, слышатся в душе каждой девочки: она отвергает свою участь, трансценденция в ней осуждает абсурд имманентности. Ее раздражает, что ее заставляют следовать правилам приличия, носить неудобную одежду, закабаляют работой по хозяйству, останавливают все ее порывы; по этому поводу было проведено немало опросов, и почти все они [295] дали одинаковый результат: все мальчики – как когда-то Платон – говорят, что они ни за что на свете не хотели бы быть девочками; почти все девочки жалеют, что они не мальчики. По статистике, приведенной Хэвлоком Эллисом, только один мальчик из ста хотел бы быть девочкой, тогда как 75 % девочек предпочли бы сменить пол. Как явствует из опроса Карла Пипала (на который ссылается Бодуэн в своем труде «Детская душа»), из двадцати мальчиков в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет восемнадцать сказали, что согласны на что угодно, только бы не быть девочками, а из двадцати двух девочек десять хотели бы стать мальчиками; при этом они приводили следующие доводы: «Мальчикам лучше, они не страдают, как женщины… Мама бы больше меня любила… У мальчиков работа интереснее… Мальчики способнее к учебе… Я бы в шутку пугала девочек… Я бы больше не боялась мальчиков… Они свободнее… У мальчиков более интересные игры… У них удобнее одежда…» Последнее замечание приходится слышать часто: почти все девочки жалуются, что в платьях им неудобно, что они не могут в них свободно двигаться, должны постоянно следить, чтобы юбка не задиралась, а светлая одежда не пачкалась. В десять-двенадцать лет большинство девочек – поистине «неудавшиеся мальчики», дети-сорванцы, которым не дозволено быть мальчиками. Они не только страдают от этого как от несправедливого ущемления своих прав, их еще и принуждают к нездоровому образу жизни. Не получающий выхода избыток жизненных сил, невостребованная сила приводят к нервности; слишком степенные занятия не позволяют расходовать кипучую энергию; девочки скучают и от скуки, а также чтобы компенсировать мучительную неполноценность, предаются печальным и романтическим грезам; пристрастившись к этому легкому способу уйти от реальности, они теряют с ней связь; их чувства становятся экзальтированными и необузданными; не имея возможности действовать, они говорят, охотно перемежая серьезные разговоры с пустой болтовней; одинокие, «непонятые», они ищут утешения в нарциссизме: воображают себя героинями романа, восхищаются собой, жалеют себя; вполне естественно, что они становятся кокетками и притворщицами, причем оба эти недостатка усугубляются в момент полового созревания. Их дискомфорт выражается в капризах, приступах гнева, слезах; им нравится плакать – склонность к слезам сохраняется и у многих взрослых женщин – главным образом потому, что они любят разыгрывать из себя жертву: это одновременно и протест против своего сурового удела, и способ растрогать окружающих. «Девочки так любят плакать, что иногда даже плачут перед зеркалом, это доставляет им двойное наслаждение», – рассказывает монсеньор Дюпанлу. Большинство драм девочек связано с отношениями в семье; они стремятся разорвать свою связь с матерью: то питают к ней враждебность, то сохраняют острую нужду в ее
