К счастью, Лайнус пока как будто не думал браться за ДНК. Согласно неофициальным сведениям, полученным от Питера Полинга, его отец был поглощен идеей скручивания самой α-спирали в белке кератине, содержащемся в волосах. Для Фрэнсиса эта новость была не особенно приятной: вот уже почти год он переходил от энтузиазма к отчаянию, размышляя о том, как α-спирали укладываются в скрученные жгуты. Беда была в том, что ему еще ни разу не удалось свести концы с концами в своих математических расчетах. Когда его загоняли в угол, он признавал, что в его рассуждениях есть пробелы. И вот теперь вся честь открытия скрученных жгутов могла достаться Лайнусу, хотя его решение, возможно, окажется ничуть не лучше.
Фрэнсис бросил экспериментальную работу по теме своей диссертации и с удвоенной энергией занялся расчетом скрученных жгутов. На этот раз, отчасти благодаря помощи Крейзела, приезжавшего к нему в Кембридж на воскресенье, у него получились вполне правильные уравнения. Немедленно было написано письмо в редакцию журнала «Нэйчур» и передано Брэггу, чтобы тот сопроводил его просьбой опубликовать как можно быстрее. Когда редакции сообщали, что статья, написанная англичанином, представляет особый интерес, ее старались поместить в ближайшем же номере. И, если бы Фрэнсису повезло, его скрученные жгуты могли попасть в печать одновременно со статьей Полинга, если не раньше.
Вот так и в Кембридже и за его пределами постепенно складывалось мнение, что от Фрэнсиса может быть настоящий толк. Хотя некоторые скептики все еще считали его хохочущим фонографом, тем не менее было ясно, что он способен доводить решение проблемы до финишной черты. Свидетельством роста его репутации было предложение, которое он получил в начале осени: Дэвид Харкер пригласил его на год к себе, в Бруклин. Получив миллион долларов на раскрытие структуры фермента рибонуклеазы, Харкер подыскивал талантливых сотрудников, а, по мнению Одил, шесть тысяч долларов за один год — очень большие деньги. Как и следовало ожидать, Фрэнсис колебался. С одной стороны, про Бруклин рассказывали слишком много анекдотов, но, с другой стороны, он еще ни разу не был в Штатах, и даже Бруклин мог бы послужить отправной точкой для посещения более привлекательных мест. К тому же, узнав, что Крика не будет в лаборатории целый год, Брэгг скорее отнесется положительно к просьбе Макса и Джона оставить его в лаборатории еще на три года после окончания им диссертации. Во всяком случае, можно было дать предварительное согласие, и в середине октября Фрэнсис написал Харкеру, что приедет в Бруклин на следующую осень.
Тем временем я все еще был поглощен половым размножением бактерий и часто ездил в Лондон к Биллу Хейсу, в его лабораторию при Хэммерсмитской больнице. В тех случаях, когда перед возвращением в Кембридж мне удавалось вытащить Мориса пообедать, я вновь начинал думать о ДНК. Но иногда Морис во второй половине дня куда-то исчезал, и его сотрудники были убеждены, что на горизонте появилась девушка. Правда, в конце концов выяснилось, что ничего такого не было: в эти дни он занимался фехтованием в спортивном зале.
Отношения с Рози оставались такими же напряженными. Когда Морис вернулся из Бразилии, ему было нетрудно прийти к заключению, что она даже больше, чем прежде, ничего не хочет слышать о сотрудничестве. Поэтому в поисках утешения Морис занялся интерференционной микроскопией, пытаясь найти способ измерения хромосом. Руководителю лаборатории Рэндоллу было заявлено, что Рози следовало бы подыскать другое место, но в лучшем случае на это потребовался бы год. Нельзя же было просто взять и уволить ее за язвительную улыбку. К тому же ее рентгенограммы становились все более совершенными. Однако спирали, судя по всему, ее по прежнему не прельщали. Вдобавок, по ее мнению, некоторые данные указывали на то, что сахаро-фосфатный остов находится на поверхности молекул ДНК. А судить, есть ли какие-нибудь научные основания для такого утверждения, было очень трудно. До тех пор, пока у нас с Фрэнсисом не было доступа к ее экспериментальным данным, следовало избегать предвзятых выводов. Поэтому я и продолжал заниматься вопросами пола.
Теперь я жил уже в Клэр-колледже. Вскоре после моего водворения в лабораторию Макс пристроил меня туда в качестве стажера. Конечно, я не собирался писать еще одну диссертацию, но иначе мне не удалось бы получить квартиру в колледже. Выбор оказался неожиданно удачным — помимо вида на Кэм и прекрасного сада, там, как я убедился в дальнейшем, к американцам относились особенно любезно.
До этого я чуть было не попал в Джезус-колледж. Сначала Макс и Джон решили, что мне легче будет вступить в один из колледжей поменьше, где относительно немного стажеров, особенно по сравнению с большими, знаменитыми и богатыми колледжами вроде Тринити или Кингз. А потому Макс попросил физика Дениса Уилкинсона, который тогда был членом Джезус-колледжа, узнать, нет ли там свободных мест. На следующий день Денис сообщил, что Джезус-колледж согласен меня принять и мне следует явиться туда, чтобы узнать, какие для этого нужны формальности.
Однако после разговора с заместителем декана я решил устроиться где-нибудь еще. Оказалось, что малочисленность стажеров в Джезус-колледже связана с его грозной репутацией. Жилья здесь не предоставляли, и единственным следствием моего вступления было бы право защищать диссертацию, чего я делать не собирался. Ник Хэммонд, заместитель декана Клэр-колледжа, нарисовал передо мной куда более радужные перспективы. На втором году стажировки я смогу жить в колледже. Привлекало меня и знакомство с другими стажерами-американцами.
Тем не менее в первый свой кембриджский год, который я прожил на Теннис-Корт-роуд у Кендрью, я почти не участвовал в жизни колледжа. После того как меня зачислили, я несколько раз пообедал там, но скоро убедился, что вряд ли с кем-нибудь познакомлюсь за те десять-двенадцать минут, которые требовались, чтобы проглотить бурый суп, жилистое мясо и тяжелый пудинг, подававшиеся там почти каждый день. Даже на второй год, переехав в Клэр, я продолжал бойкотировать пищу, которой там кормили. Завтракать в кафе «Лакомка» можно было гораздо позже, чем в столовой колледжа. За три шиллинга шесть пенсов там можно было посидеть в относительном тепле и почитать «Таймс», а рядом мудрецы в академических шапочках листали «Телеграф» или «Ньюс кроникл». Вечером найти подходящую пищу в городе было труднее. Рестораны при гостиницах «Артс» и «Бат» я посещал лишь в особых случаях, и поэтому в те вечера, когда Одил Крик или Элизабет Кендрью не приглашали меня поужинать у них, я глотал всякую отраву в индийских и кипрских кафе.
Мой желудок выдержал лишь до начала ноября, а потом я стал каждый вечер испытывать сильнейшие боли. Питьевая сода и молоко не помогали, и хотя Элизабет уверяла, что все это пустяки, я отправился в ледяную приемную врача на Тринити-стрит. После того как я достаточно налюбовался веслами, украшавшими стену, он выставил меня, выписав рецепт на бутыль какой-то белой жидкости, которую нужно было принимать после еды. С ее помощью я продержался еще две недели, но когда бутыль опустела, я снова пошел к врачу, опасаясь, что у меня язва. Однако сообщение о том, что желудочные боли по-прежнему мучают злополучного иностранца, не вызвало у него никакого сочувствия, и у меня в руках опять оказался новый рецепт на белую жидкость.
Вечером я зашел к Крикам в их новый дом, рассчитывая, что, заговорившись с Одил, забуду про свой желудок. Они недавно покинули «Зеленую Дверь» ради более просторного помещения на близлежащей Портюгэл-плейс. Унылые обои в нижних этажах уже были сорваны, и Одил кроила занавески, достойные дома, где есть даже ванная. Меня угостили стаканчиком теплого молока, и мы принялись обсуждать знакомство Питера Полинга с молодой датчанкой Ниной, жившей у Макса au pair. Потом разговор перешел на то, что мне следовало бы получить доступ в первоклассный пансион Камиллы Прайор на Скруп-террас, 8. Кормили там не лучше, чем в колледже, но зато там столовались француженки, приезжавшие в Кембридж попрактиковаться в английском языке. Однако прямо просить о месте за обеденным столом Камиллы было нельзя. И Одил, и Фрэнсис считали, что в качестве первого шага мне надо начать брать уроки французского языка у Камиллы, покойный муж которой преподавал его до войны. Если я ей понравлюсь, она пригласит меня к себе на вечер, где я и смогу познакомиться с очередным букетом иностранок. Одил обещала позвонить Камилле и узнать про уроки, а я поехал на велосипеде в колледж, исполненный надежды, что скоро у меня появится повод забыть о своих желудочных болях.
Вернувшись к себе, я затопил камин, зная, что и когда я буду ложиться спать, у меня изо рта все еще будет вырываться пар. Мои пальцы так закоченели, что я не мог писать, и, скорчившись перед огнем, я грезил о том, как перекрутить несколько цепей ДНК изящным и вполне научным образом. Однако вскоре я бросил размышлять на молекулярном уровне и перешел к занятию полегче — стал читать биохимические статьи о взаимоотношениях ДНК, РНК и белкового синтеза.
