Да, именно в тот вечер случилось так, что сын профессора Гончарова, от которого последний вот уже несколько недель не получал вестей, неожиданно возвратился из путешествия к берегам Евфрата. Он появился в майке цветов Хезболлы, которую ему кто-то подарил в Дамаске, и, даже не успев переодеться, вытащил из своих пожитков и водрузил на кухонный стол рядом с салатницей, из которой мы выуживали черничное варенье, сосуд с формалином, а в нем останки громадного тритона, наполовину сожранного выдрой; прежде чем отправиться пошататься по Москве часок-другой (он страдал бессонницей и, похоже, ненавидел неподвижность больше всего на свете), парень поведал нам, что исколесил вдоль и поперек всю Восточную Турцию, порой ему случалось в течение одного и того же дня пить чай с турецкими военными, а потом с теми самыми курдскими боевиками, которых тем было приказано уничтожить, и все это, по-видимому, с единственной целью: собрать как можно больше редких видов земноводных наподобие того, что плавал, искалеченный, в банке с формалином, выставленной на кухонный стол. Вот мне и подумалось: если сын профессора Гончарова, в ту пору двадцатидвухлетний, оказался способным вынести такие тяготы во имя столь мелкой добычи, я буду смешон — не в чужих, так в собственных глазах, — если увильну от поездки в Ашхабад, может статься, самый негостеприимный город в мире, и упущу, таким образом, единственный в моей жизни шанс своими глазами увидеть поющих собак из Новой Гвинеи.
Мы выехали из Москвы тринадцатого июля 2007 года ранним утром, когда табло на Смоленской площади уже показывало температуру 28 градусов; нас было трое — профессор Гончаров, его ассистент и я, наш автомобиль «жигули» местного производства вызывал у меня подозрение, что ему не одолеть 450 километров, — расстояния, которое нам надо проехать, чтобы увидеться с профессором Шеварнадзе, другим специалистом по крупным хищникам, в деревне, где он изучал поведение волчат. Прежде чем отправиться в путь, мы на выезде из Москвы остановились возле «Ашана», чтобы с избытком отовариться колбасой и водкой. Потом ассистент сел за руль и рванул с места, после чего всю дорогу непрестанно осушал одну за другой банки с тонизирующим напитком и, опустошив очередную, тотчас выбрасывал ее из окна (кажется, он и ночью не спал, окружение профессора, судя по всему, состояло исключительно из людей, расставшихся с этой привычкой) и одну за другой засовывал в запущенный на максимальную громкость автомобильный кассетник пленки с джаз-роком местного изготовления (по мне, абсолютно неудобоваримым). Учитывая все сказанное выше, водил он, само собой, выжимая газ до отказа. Машина неслась в сторону латвийской границы по дороге без каких-либо изгибов и поворотов. По обе ее стороны мелькали однообразные картины — равнины, пруды, березняки, здесь прекратились всяческие земледельческие работы, даже фруктовые сады так безудержно зарастали наступающей со всех сторон сорной травой и колючим кустарником, словно война опять вернулась в эти места, которые она посещала весьма часто. Крестьяне, сказал профессор, не имея денег, чтобы оплатить услуги землемеров, которые должны определить границы их владений, уступают их нуворишам, желающим строить за городом виллы, сами же сокращают свои дни, валяясь в канаве, так как они по большей части пропивают смехотворные суммы, вырученные при продаже своих, на практике все равно не действующих, прав. Такой упадок земледелия и скотоводства, похоже, ведет ко временному возвращению в эпоху палеолита, то есть к охоте и собирательству, об этом можно судить по обилию торгующих из-под полы мужчин и женщин: сидя на обочине шоссе, они предлагают проезжающим чучела медведей, стоящих в угрожающей позе на задних лапах, шкуры лис и других пушных зверей, ведра черники и лисичек.
Доехав до Торопца, города, где, если верить профессору Гончарову, встарь играл свадьбу Александр Невский, мы свернули с шоссе вправо по дороге куда более узкой и извилистой, которая вскоре превратилась в проселок и вовсе исчезла на подступах к деревне, где мужская часть жителей явно пребывала в состоянии продвинутого опьянения (до такой степени, что вся хозяйственная жизнь этого населенного пункта с некоторых пор, похоже, легла на плечи нескольких махоньких старушек, сгорбленных и одетых в черное, их можно было видеть в поле то здесь, то там семенящими вслед за весьма редкими коровами и лишь немного более многочисленными овцами).
Оставив свои «жигули», мы двинулись дальше пешком, пробираясь по высокой траве в направлении того заброшенного домика, где профессор Гончаров рассчитывал состыковаться с маленькой стайкой профессора Шеварнадзе. Об этом последнем говорили — хотя это было правдой лишь наполовину, в чем мы вскоре получили возможность убедиться, — будто у него что-то с памятью после падения с лошади на Кавказе. Пока мы пересекали небольшой лесок в поисках загона, где Шеварнадзе со своими учениками исследовал поведение волчат, профессор Гончаров показал мне на два индивидуальных окопа, вырытых солдатами во время Второй мировой (хотя, как знать, может, это случилось и позже во время учебных маневров), эти углубления все еще заметны под пологом заполонившей их растительности. Но когда бы ни были выкопаны эти окопы, географическое расположение рощицы не позволяло воображать, будто в одном из них некогда прятался Василий Гроссман.
Мы добрались до хижины в момент, когда ученики профессора Шеварнадзе — двенадцать человек, и все в разной степени специализируются на волке, — как раз насаживали на вертел ягненка. В подобном окружении профессор Шеварнадзе мог бы, чего доброго, сойти за некоего сельского Христа, однако я приметил, что его ученики как на подбор — молодые женщины приятных форм за исключением одного китайца, которого я поначалу не выделил среди прочих, так как он связывал волосы в длинный конский хвостик. Как только мы объединили привезенные нами продукты с тем, чем располагали наши хозяева, стало ясно: здесь будет чем утолить голод, а главное, упиться, сколько бы ни было сотрапезников. Пока шли приготовления к пирушке, профессор Шеварнадзе, по-видимому потерявший память не до такой степени, как хотел показать, будучи в курсе моих планов, отвел меня в сторонку и заверил, что один из его информаторов недавно подтвердил: в ашхабадском зоопарке действительно имеется пара поющих собак из Новой Гвинеи. Говоря это, он похлопывал меня по плечу с той сочувственной миной, с какой обычно посылают кого-либо на войну, в самую мясорубку, с полным пониманием положения, но при этом стараясь лишить посылаемого маломальской возможности от подвига уклониться. С нажимом упомянув о том, что скоро день нашей славы — 14 июля[13], он доверительным тоном присовокупил, что-де всегда ценил во французах безрассудную отвагу, примеры коей они являли миру многократно; в особенности его восхищали примеры из истории русской кампании Наполеона. Когда же я попытался заикнуться о том, что эта последняя не совсем удачно завершилась с нашей точки зрения, он меня прервал и предложил тост, первый из длинной череды других, провозглашенных им на эту тему, за несомненный, по его мнению, успех моего ожидаемого в ближайшем будущем вояжа в Туркменистан. Пили мы при этом коньяк «Багратион», названный в честь князя, подобно профессору, уроженца Грузии, что получил под Бородином смертельную рану. Потом с обеих сторон зазвучали другие тосты с похвальными словами о героях Бородина, на этот счет нам было легко прийти к согласию, хотя мы и разошлись во мнениях на тот предмет, кто одержал победу в этом сражении — французы или русские; так или иначе, мы пили, а день-то знай клонился к закату.
Стремясь подкрепить мой энтузиазм, известную шаткость которого он, возможно, почувствовал, профессор Шеварнадзе повел меня в лес, где резвились волчата, чье поведение он изучал, — в то время им было месяца два с половиной. Чтобы внушить им доверие, он издавал целую гамму дружелюбных звуков, привычных для слуха волчат, так что в конце концов двое из них — всего там было шестеро или семеро — до того осмелели, что вылезли из зарослей, чтобы легонько покусать нас за икры и подергать за шнурки ботинок. Поглядев на них в эти минуты, впору было усомниться, не преувеличил ли Коппинджер трудность их приручения. Однако профессор Шеварнадзе уверил меня, что через несколько месяцев их поведение радикально изменится, они станут такими же дикими, как их сородичи, выросшие вне всяких контактов с людьми. Поздно ночью, когда последние проблески дневного света угасли, те из сотрапезников, кто еще держался на ногах, пошли купаться к маленькому озерцу, вода которого, как ни странно, оказалась почти теплой. Лежа на спине, удерживаясь на поверхности благодаря плавным движениям ступней и кистей рук, я испытывал странное ощущение, будто от моего тела остались только они, а все, что между ними, растворилось, — плывешь, словно этакое головоногое, хватившее спиртного; при этом я, созерцая звездное небо затуманенным недавними тостами взором, безуспешно силился настроить себя на возвышенные помыслы. В иные моменты чудилось, что я уже наполовину избавился от закона гравитации и если сверх того прибегну к сосредоточенным усилиям духа, вскоре смогу взмыть в небесный простор (или погибельно кануть в него?), словно некая падучая звезда, которая попятилась, — мне еще так подумалось. Но вскоре профессиональные заботы принудили меня спуститься с этих высот, и я спросил себя, каким я найду Кызыл-Су при новой встрече: поднялся ли уровень воды со времени моего первого посещения или, напротив, снизился? Упрочили женщины свою власть или мужчинам удалось восстановить былое господствующее положение? А как поживают собаки? Их перебили или они размножились? И если подтвердится второе предположение, закатят ли они праздник в мою честь, приветствуя меня, как доброго друга, возвратившегося после долгого отсутствия, или они так же вернутся к своему делу, возобновив его с того места, на котором некогда прервали, и снова постараются меня цапнуть?
