Мэтт Ридли - Секс и эволюция человеческой природы

Эти правила работают, поскольку каждый из нас инстинктивно представляет себе свою относительную цену настолько же точно, насколько люди начала XIX века знали свое место в классовом обществе. Брюс Эллис своеобразно показал, как мы ухитряемся создавать такую картину неслучайного скрещивания. Он взял 30 студентов и прикрепил на лоб каждому из них по листку с цифрой (от 1 до 30): каждый мог видеть номер другого, но никто не знал своего. Ученый предложил людям встать в пару с обладателем самого большого номера, который они смогут найти. И девушка с цифрой «30» немедленно оказалась окружена гудящей толпой. Она учла это и стала отказываться вставать в пару, ожидая найти кого-то с номером ближе к 30. Тем временем, человек с номером «1» после неудачной попытки встать в пару с номером «30» понижал свои запросы, постепенно выясняя и свой низкий статус. И закончил тем, что взял первого же, кто согласится с ним встать — предположительно, номер «2»{459}.

С неприятным реализмом эта игра показывает, как мы оцениваем нашу собственную относительную привлекательность — по реакции на нас окружающих. Устойчиво повторяющиеся отказы заставляют нас снижать планку, а непрерывная череда любовных побед вдохновляет на ее повышение. Однако нужно вовремя спрыгнуть с бегущей дорожки Черной Королевы — пока вы с нее не свалились.

Время действия — 300 тысяч лет назад. Место действия — недра Тихого Океана. Событие — конференция дельфинов-афалин, посвященная вопросам эволюции их собственного интеллекта. Она была проведена в акватории площадью около 12 квадратных миль, так что между докладами участники могли половить рыбу (был как раз кальмарный сезон). Сессии состояли из продолжительных речей приглашенных лекторов и последующего обсуждения на сквике — языке тихоокеанских афалин. Предмет встречи простой: почему мозг афалин настолько объемнее мозга любого животного — и вдвое больше, чем даже у многих других дельфинов? Первый докладчик пытался убедить аудиторию, что во всем виноват язык. Большой мозг может оперировать сложной грамматической логикой и позволяет дельфину выражать свои мысли. Последовавшие комментарии были безжалостны. «Языковая теория ничего не объясняет. У китов — тоже сложный язык, но каждому дельфину известно, насколько они глупы. Всего год назад группа афалин, зачитав им целый монолог, посвященный неверности самок, заставила старого горбатого кита напасть на своего лучшего друга». Второго выступавшего, самца, приняли лучше. Он сказал, что задача дельфиньего разума состоит в умении обманывать. «Разве мы не мастера обмана и манипуляции? Разве не проводим все наше время, пытаясь перехитрить друг друга и получить больше самок? Разве мы не являемся единственным в мире видом, для которого характерна сложная социальная борьба между фракциями, объединяющими многих особей?» Третий докладчик ответил, что все это, несомненно, достойно похвалы — но почему выбор эволюции пал именно на нас, афалин? Почему не на акул или морских свиней? В реке Ганг существовал дельфин с мозгом массой всего 500 г. А у афалины он весит 1,5 кг. «Ответ, очевидно, в том, что из всех созданий на Земле афалины единственные обладают весьма разнообразной и гибкой диетой. Они ловят кальмаров, рыбу… В общем, все, что плавает. Разнообразие диеты требовало гибкости, а та, в свою очередь — развития крупного мозга, способного к обучению». Последний докладчик был едок. Если интеллект необходим в условиях сложного социального устройства, то почему ни одно наземное социальное существо не разумно? Он, мол, слышал об одной обезьяне, у которой мозг почти такой же большой, как у дельфина, а по отношению к массе тела — даже больше. «Эти обезьяны живут группами в африканских саваннах и используют различные орудия для добычи пищи. У них даже есть что-то вроде языка — конечно, далеко не настолько богатого, как сквик. И эта обезьяна со всем ее большущим мозгом, — с сарказмом отметил докладчик, — никогда не ловит рыбу!»[93]

Около 18 млн лет назад в Африке жили десятки видов человекообразных; Азия в этом отношении тоже не отставала. В течение последовавших 15 млн лет большинство этих видов вымерли. Марсианский зоолог, который прилетел бы в Африку около 3 млн лет назад, вероятно, заключил бы, что человекообразные обречены стать мусором истории, моделью животного, побежденного в конкуренции с «нечеловекообразными» обезьянами. Даже если бы он обнаружил, что один вид, близкий к шимпанзе, ходит на двух ногах полостью распрямившись, то все равно не смог бы предвидеть его будущее.

Эта прямоходящая обезьяна, по размеру находящаяся где-то между шимпанзе и орангутангом и известная в науке как Австралопитек афарский (Australopithecus afarensis), а в миру как Люси{460}, имела мозг объемом около 400 см3 — тоже где-то между шимпанзе и орангутангом. В отличие от черепа, ее телосложение было абсолютно человеческим. Но какими бы ни выглядели ноги и ступни Люси, мы, не задумываясь, называем ее обезьяной. Зато за последовавшие 3 млн лет черепа ее потомков увеличивались с удивительной скоростью. За первые 2 млн лет их мозг удвоился в объеме — и снова почти удвоился за третий миллион, достигнув наших сегодняшних 1400 см3. А головы шимпанзе, гориллы или орангутанга остались примерно такими же, как раньше. То же относится и к другим потомкам Люси — парантропам (или щелкунчикам), специализировавшихся на растительной пище.

Что могло стать причиной такого внезапного увеличения размера мозга у одной конкретной обезьяны? Почему это случилось именно с этим, а не с другим видом? Почему изменения происходили так быстро? Эти вопросы могут показаться далекими от предмета данной книги, но, возможно, ответ на них связан с сексом. Если новые теории верны, то человеческий мозг в его нынешнем виде является итогом гонки Черной Королевы — конкуренции между представителями одного пола.

В каком-то смысле объяснить увеличение мозга у предков человека легко. Тот, у кого он был крупнее, имел больше детей. Последние наследовали его, и в поколении потомков средний размер мозга становился больше, чем в поколении родителей.

Этот процесс, происходивший урывками — быстрее в одних областях и медленнее в других, — в итоге привел к троекратному увеличению человеческого мозга. И никаким другим образом, кроме отбора в пользу большего, это увеличение произойти не могло. Но вот вопрос: в чем состояло преимущество большеголовых? В конце концов, как с сожалением отмечают все — от Чарльза Дарвина до бывшего премьер-министра Сингапура Ли Куан Ю, — умные люди при размножении не имеют заметных преимуществ перед глупыми.

Марсианин, путешествующий во времени, мог бы вернуться в прошлое и исследовать трех самых важных потомков австралопитека — Человека умелого (Homo habilis), Человека прямоходящего (Homo erectus) и Человека разумного (Homo sapiens). И обнаружил бы устойчивое — со временем — увеличение размера черепа последнего (нам тоже известно об этом, благодаря ископаемым останкам). А еще он смог бы нам рассказать, для чего конкретно самые умные из наших предков использовали свой огромный мозг. Сегодня мы можем попытаться узнать это, посмотрев, для чего это делают современные люди. Проблема в том, что какой бы аспект нашего интеллекта мы ни попытались исследовать в качестве уникально человеческого, он оказывается характерным и для других человекообразных. Большущий кусок наших мозгов используется для визуального восприятия. Но трудно поверить, что именно Люси неожиданно понадобилось видеть лучше, а ее родственным видам — нет. Память, слух, обоняние, распознавание лиц, самосознание — да, все эти функции занимают в человеческом мозге больше места, чем у шимпанзе. Но непонятно, почему развитие любой из них могло бы быть полезным только для Люси, но не для шимпанзе. Нам нужно обнаружить какой-то скачок от человекообразных к людям, некое качественное отличие, настолько изменившее человеческий мозг, что впервые и именно у нас самым лучшим оказался самый большой.

Когда-то ответить на вопрос об отличии человека от (других) животных было легко. Он способен к обучению, а остальные руководствуются инстинктами. Он использует орудия и обладает сознанием, самосознанием и культурой, а остальные — нет. Постепенно наши представления об этих различиях стали размываться: оказалось, что они, скорее, количественные, чем качественные. Улитки способны к обучению. Зяблики используют орудия. У дельфинов есть язык. У собак есть сознание. Орангутанги узнают себя в зеркале. Японские макаки передают в поколениях свои культурные особенности. Слоны оплакивают умерших.