их не меньше, чем ирония холодных как лед интеллектуалок, находящих пенис смешным, а мужскую гимнастику комичной; не менее предосудительны упорные поиски удовольствия: существует острое одинокое наслаждение, оно тоже разделяет, и женщина не должна к нему стремиться. Лоуренс нарисовал множество портретов таких независимых, властных женщин, изменяющих своему женскому призванию. Урсула и Гудрун из этой породы. Поначалу Урсула – захватчица. «Она… должна завладеть им целиком» [187]. Позже она научится обуздывать свою волю. Но Гудрун упорствует; рассудочная, артистичная, она отчаянно завидует мужчинам, их независимости, их возможности действовать; она старается сохранить нетронутой свою индивидуальность; она хочет жить для себя; ироничная собственница, она навсегда останется в плену своей субъективности. Наиболее значимый, ибо наименее сложный, образ – это Мириам [188]. Ответственность за крах Гудрун частично лежит на Джеральде; Мириам же рядом с Полом одна несет бремя своего несчастья. Она тоже хотела бы быть мужчиной – и ненавидит мужчин; она не принимает себя в своей всеобщности, она хочет «выделиться»; тем самым большой поток жизни идет мимо нее, она может походить на ведьму или жрицу, но никогда – на вакханку; окружающее может взволновать ее, только если она воссоздаст его в своей душе, придав ему сакральную ценность: сам этот пыл отделяет ее от жизни; она поэтична, мистична, неприспособленна. «Все было сковано ее неумеренностью, избытком силы, не имеющей выхода… Она не была неловкой, но почему-то казалось, в каждом ее движении что-то не так». Она ищет чисто внутренних радостей, действительность пугает ее; половая жизнь пугает ее; когда она спит с Полем, сердце ее остается в стороне, полное чем-то вроде ужаса; она – всегда сознание, но не жизнь: она не подруга; она не согласна слиться с любовником, но хочет впитать его в себя. Эта воля к обладанию раздражает его; он впадает в гнев, глядя, как она ласкает цветы: она словно хочет вырвать у них сердце; он оскорбляет ее: «Ты будто нищенка, для которой милостыня – любовь. Сама любить не хочешь… у тебя вечная противоестественная жажда быть любимой. Ты поглощаешь, поглощаешь, непременно хочешь насытиться любовью, а в тебе самой, видно, любви не хватает». Половая жизнь создана не для того, чтобы восполнять пустоту; она должна быть проявлением цельного существа. То, что женщины называют любовью, – это жадное желание завладеть мужской силой. Мать Пола весьма проницательно судит о Мириам: та «хочет заставить его раскрыться, чтоб поглотить целиком, чтоб ничего от него не осталось, даже для него самого». Девушка рада, что ее друг заболел, ибо сможет ухаживать за ним, но, полагая, будто служит ему, она навязывает ему свою волю. Она существует отдельно от Пола и потому возбуждает в нем «лихорадочный жар, словно от опиума», но она не способна принести ему радость и покой; в глубине своей любви, в потаенном уголке себя «она ненавидела Пола, потому что он любил ее и властвовал над ней». Поэтому Пол уходит от нее. Он ищет равновесия подле Клары; красивая, живая, словно зверь, она отдает себя без остатка; и любовники достигают моментов экстаза, превосходящих их обоих; но Клара не понимает этого откровения. Она думает, что обязана этой радостью самому Полу, его особости, и желает завладеть им; ей не удается его удержать, потому что она тоже хочет получить его целиком. Как только любовь индивидуализируется, она превращается в алчный эгоизм и чудо эротизма исчезает.
Нужно, чтобы женщина отказалась от личной любви: ни Меллорс, ни дон Сиприано не расположены объясняться в любви своим любовницам. Тереса – образцовая женщина – возмущается, когда Кэт спрашивает, любит ли она дона Рамона [189]. «Он – моя жизнь», – отвечает она; дар, который она принесла ему, – не любовь, а нечто совсем иное. Женщина, как и мужчина, должна отречься от всякой гордости и всякой воли; если она воплощает для мужчины жизнь, то и он для нее воплощает то же самое; леди Чаттерли обретает покой и радость лишь потому, что признает эту истину: «Нет, нет, прочь железная, несгибаемая воля. Устала Конни быть сильной, тесно душе в этих сверкающих доспехах. Сбросить их и окунуться в жизнь, чтобы снова во чреве взыграла радостная, бессловесная песня: обожаю и преклоняюсь!» – и тогда она слышит призыв к хмельному упоению вакханок; слепо подчиняясь своему любовнику, не пытаясь искать себя в его объятиях, она образует с ним гармоничную пару, созвучную дождю, деревьям и весенним цветам. Так же и Урсула отрекается в объятиях Беркина от своей индивидуальности, и они достигают «звездного равновесия». Но в наиболее полной мере идеал Лоуренса отражен в «Пернатом змее». Ибо дон Сиприано – один из тех мужчин, что «несут вперед знамена жизни»; у него есть миссия, которой он отдается полностью, настолько, что мужественность его, преодолев себя, возносится до божественности: он хочет, чтобы его почитали как бога, и это не мистификация, ведь каждый мужчина, который в полной мере мужчина, – бог, а значит, заслуживает беззаветной преданности женщины. Начиненная западными предрассудками Кэт поначалу отвергает такую зависимость, она дорожит своей личностью и своим ограниченным существованием, но понемногу она проникается великим потоком жизни и отдает Сиприано тело и душу. Она сдается не как рабыня: прежде чем решиться жить с ним, она требует, чтобы он признал, насколько она ему необходима; он это признает, поскольку женщина действительно необходима мужчине; тогда она соглашается навсегда быть только его подругой, и ничем иным; она принимает его цели, его ценности, его мир. Это подчинение выражается и в самом эротизме; Лоуренс не хочет, чтобы женщина судорожно искала удовольствия и отделялась от мужчины в последнем содрогании; он намеренно отказывает ей в оргазме; дон Сиприано отстраняется от Кейт, когда чувствует в ней приближение этого наслаждения нервов; она отрекается даже от этой сексуальной независимости. «Ее пылкая женская воля и желание успокаивались в ней и исчезали, и теперь она была сама нежность и покорность, как горячие источники, бьющие из земли бесшумно, но при этом такие активные и мощные в своей тайной власти».
Понятно, почему романы Лоуренса – это прежде всего романы «воспитания женщин». Женщине бесконечно труднее, чем мужчине, подчиниться космическому порядку, потому что мужчина подчиняется ему сам, ей же необходимо посредничество мужчины. Только когда Другой принимает облик чужого сознания и воли, можно говорить о добровольной сдаче; напротив, самостоятельное подчинение странным образом напоминает монаршее решение. Герои Лоуренса либо изначально обречены, либо изначально владеют секретом мудрости [190]; их подчинение космосу свершилось так давно и они извлекают из него столько внутренней уверенности, что кажутся такими же
