из окружающих и мнящий, будто все ближние и дальние ополчены противу него. И здесь берет свое начало пятый урок:
Измаилит и прокаженный ничем с виду не отличаются между собой, поскольку оба они суть нечто гнусное и тошнотворное, мерзость в облике человеческом, хотя на самом деле они разнятся, ибо первого из них можно без остатка излечить и вернуть ему безупречное здравие. И первый есть всецело продуюп воображения, тогда как у второго в крови наличествует яд.
Не стану подробно изливаться по поводу постепенного угасания всех моих внутренних источников энергии. Да и вообще, никогда не стоит очень сильно углубляться в неудачи (сие высказывание тоже вполне достойно отдельного упоминания и запоминания). Будет куда как достаточно, ежели я только лишь присовокуплю к вышесказанному, что настал такой день, когда я не обладал ничем таким, с помощью чего мог бы купить себе пропитание и платье, и оказался доподлинно неимущим оборванцем. Спасали меня лишь те нечастые случаи, когда я мог подзаработать парочку пенсов, а коль сильно подфартит, то и цельный шиллинг1"'. Мне никак не удавалось отыскать себе постоянное занятие, так что я отощал телом, а уж душой обратился в скелет.
Итак, мое состояние было тогда воистину прискорбным; и, да будет сие ясно сказано, более всею пострадала не так телесная моя часть, сколько умственная и душенная, которая была не просто больна, а при смерти. В воображении мне рисовалось, что весь мир подверг меня анафеме, ибо я поист ине пал до чрезвычайности низко. И здесь берет свое начало шестой и заключительный урок, который надлежит усвоить, однако его нельзя высказать ни в одном предложении, ни даже в одном абзаце, гак что ем придется посвятить весь остаток данного повествования.
Я xunoino помню снос ппрбуж'дпцшс. иПцоно пришло ко мне ночью,
ки у магазина бочарных товаров, где я в тот момент отыскал себе недолгую работу, а крышей над головой служила пирамида из бочек, у основания коей я и притулился. Ночь выдалась студеной, и я изрядно окоченел хотя, как сие ни парадоксально, только что мне пригрезилось какое-т0 светлое и теплое место, где было полным-полно разных хороших вещей Вы скажете, что когда я сказываю о влиянии, которое произвело на меня это сновидение, то упускаю из виду воздействие тогдашней моей ситуации на состояние ума. Пусть будет так, но ведь я предпринял труды написания этого текста именно в уповании на то, что можно сходственным образом повлиять и на умы иных людей, кои тоже угодили в тяжкое положение. Как раз этот сон, эта греза, эта мечта переменила меня и дала мне веру — нет, подлинное знание, — что я наделен двумя личностями и двумя сущностями; и как раз лучшая часть моего собственного «я» явила мне ту подмогу, о коей я тщетно молил своих знакомцев. Я слыхал, что подобное состояние ума описывают словом «двойничество» или «двойственность». Однако это слово отнюдь не содержит в себе всего того смысла, что я в него вкладываю. Двойственность не может быть ничем большим, нежели самое заурядное удвоение, при коем никакая из половин не наделена сколь-нибудь яркой индивидуальностью. Но не буду философствовать, ибо философия есть не что иное, как один лишь набор пригожих одеяний для декоративного оформления поддельного и бездушного манекена — одеяний, служащих лишь для прикрытия его пустоты.
Более того, вовсе не сам по себе сон повлиял на меня. Главное воздействие оказали впечатление, произведенное им, и его последующий эффект, благодаря коим я и достиг избавления от той рабской подневольности, на которую сам себя обрек, и от заточения в темнице собственного недомыслия. Одним словом, в тот миг я дал волю совсем иной стороне своего естества, ободрив и поощрив ее. После долгого и тяжкого пути сквозь бешеную вьюгу и ветер я выглянул в окно и узрел совершенно иное бытие — в нем я увидал себя совершенно иным существом. Это был розовощекий здоровяк; перед ним на решетке очага ярко блистал огонь, источаемый не щепой, а крепкими поленьями; во всем его облике и повадке, в каждом движении и жесте проступало сознание собственной власти и силы; и физически, и духовно это был клубок мускулов. Я робко постучался в дверь, и он пригласил меня войти. В его очах не было ни тени недоброжелательности, а полуулыбка ничуть не тщилась как-то высмеять нежданного гостя, когда он направлял меня к стулу, стоившему
поближе к пламени, но он не произнес ни единого приветственного сло-
Затем, немного обогревшись, я снова последовал дальше, сквозь бурю метель, обремененный еще и тем ощущением стыда, которое вызвал у меня вопиющий контраст между нами. Именно тогда я пробудился; и здесь наступает черед невразумительной и даже сверхъестественной части моего рассказа, ибо когда я проснулся, то оказался не один. Рядом со мной пребывало нечто таинственное и неземное, некая Божественная, духовная сила, которую я для себя нарек Незримым Существом. Как я открыл позже, Оно было неосязаемым для других людей, но вполне реальным для меня.
Сие Незримое Существо во многом походило на меня, но при всем том между нами наличествовали поразительные отличия. Брови, ничуть Не более надменные, нежели мои, все же представлялись более округлыми и четко очерченными. Очи, ясные, прямые и устремленные к высокому предначертанию, пылали воодушевлением и решимостью. Что же касаемо усг, подбородка, да и всего контура его лика, равно как и фигуры в целом, то они дышали чувством преобладания и определенности.
Незримое Существо источало спокойствие, неколебимую стойкость, уверенность в себе и самодостаточность, а я сжимался от страха, переполненный нервной дрожью и испугом, кои внушали мне неуловимые и смутные, но по этой причине еще более опасные тени, таящиеся где-то рядом, во тьме. Когда Незримое Существо сворачивало в какую-то сторону, я следовал за ним и на протяжении всего дня ни на миг не терял его из виду, если не считать тех моментов, когда Оно на какое-то время исчезало за такими дверьми, куда я не осмеливался вступить. В подобных местах я дожидался Его возвращения с трепетом и благоговейным страхом, ибо не мог унять упоения и удивления перед безрассудством этого Незримого Существа (столь похожего на меня — и одновременно так сильно отличающегося), имевшего смелость войти туда, где мои ноги страшились бы сделать даже один-единетвенный шаг.
Складывалось также впечатление, будто меня предумышленно ведут в такое место
