Прошлое — слишком серьезная вещь, чтобы с ним можно было не считаться, в отличие от будущего, в котором мы, как нам по нашему легкомыслию кажется, совершенно свободны. Но прошлое не угнетает своей завершенностью, напротив, оно позволяет по мере отдаления от него окидывать его новым "взрослеющим" взором. Прошлое возбуждает фантазию. Оно ведь существует в нас, в нашем сознании, стало быть, мы и заведуем собственным прошлым, мы вправе и переиначивать его, если это потребуется.
С годами в Бергмане все сильнее растет "желание проникнуть в тайны, кроющиеся за стенами действительности", усиливается любопытство к прошлому, которое по непосредственности его проявлений впору назвать детским или, что правильней, здоровым.
Для чего он пишет книги, где вспоминает о своей работе в кино и театре? Да он просто тем самым удовлетворяет свое любопытство к прошлому — и только. Как все и все меняясь во времени, он был готов вслед за вышедшей книгой "Бергман о Бергмане" (она издана на русском языке в 1985 г.) приняться за такую же, с тем же названием, но по своему содержанию уже другую.
В искусстве быть другим, оставаясь собой, Бергман, пожалуй, превзошел многих своих современников. Он продолжает писать книги, как продолжает жить в искусстве, не раз объявляя о своем уходе из театра, как когда-то объявлял об уходе из кинематографа. Вот и сейчас Бергман вновь вернулся в свой "Драматен" и намерен выпустить в феврале 1998 года премьеру пьесы Пера Энквиста "Художники". Между прочим, квартет действующих в этой пьесе лиц составляют знаменитые соотечественники Бергмана: писательница Сельма Лагерлеф, кинорежиссер Виктор Шестрем, актриса Тора Тейе и оператор Юлиус Янссон. Время действия — 1920-й год. Вышедший именно в том году фильм В. Шестрема "Возница" оказал на Бергмана огромное влияние. "В сущности, я все время живу во снах, а в действительность наношу лишь визиты", — напишет он в "Картинах". Это очень важное признание Бергмана помогает понять ход мыслей автора, свободный полет фантазии его недремлющей памяти. Да, да, именно так: в книге "Картины" мы имеем дело с фантазией памяти. Ее написал человек, для которого вымышленная жизнь очень часто бывает подлинней и ближе жизни реальной. Виктор Шестрем сыграл в "Земляничной поляне" Исаака Борга, внешне напоминающего отца Бергмана, но внутренне похожего и на него самого. В этом фильме Бергман "взывал к родителям: увидьте меня, поймите и — если можете — простите". Память о "Земляничной поляне" продолжает свою работу, продуцируя все новые воспоминания, вызывая все новые ассоциации и даже ощущения. Фильм продолжает жить в Бергмане, равно как и он продолжает оставаться в своем фильме — уже на страницах книги достраивая, шлифуя и подчас переосмысливая его. Этот процесс продолжается, в частности, и сейчас, когда он выводит Шестрема на сцену "Драматена" в качестве одного из героев нового спектакля. Вот один из многих примеров того, как безостановочно работает фантазия его памяти.
Вслед за Бергманом мы относимся к его книгам о творчестве как к продолжению (дополнению, комментарию, полемике) самого этого творчества, как к одной из дарованных ему Богом возможностей самопознания. Фильм как данность никогда не удовлетворял любопытства Бергмана. Для него всегда существовал фильм как процесс и существует и поныне — когда он уже давно не выходит на съемочную площадку.
Жизнь как процесс, фильм как процесс, не говоря уже о театре, который только и возможен, когда он процесс, — в этом одновременном многостороннем движении весь Бергман. Весь Бергман — это то, что подарил уходящему веку и следующим поколениям один из беззаветных тружеников искусства.
Нет ничего удивительного, что, вспоминая в разные годы, в разных статьях или книгах о собственных постановках на экране или на сцене, Бергман взглядывает на предмет своего творчества с разных сторон и нередко по-разному толкует одно и то же. Незастылость, многоракурсность, "текучесть" взглядов Бергмана общеизвестна, и предъявлять ему за это какие-либо претензии все равно, что лишить, например, фильм японского его коллеги Куросавы "Расемон" версионного развития сюжета.
Так построена и эта его книга "Картины", вышедшая в Швеции в 1990-м году. Надо ли говорить, что и за прошедшие с момента ее издания годы мысль Бергмана тоже не стояла на месте.
Но есть вопросы, на которые Бергман до сих пор не знает ответа. Ну, например, вот этот, который задавали Юхан в "Часе волка" и Петер в картине "Из жизни марионеток": "Зеркало разбито, но что отражают осколки?". Повторяя в настоящей книге данный вопрос, Бергман, очевидно, все больше проникается осознанием того, что незнание — тоже сила. Незнание не есть невежество. Человек, переживающий свое незнание, неминуемо движется к знанию.
О зеркале нам известно много больше, чем об осколках зеркала. В каждой новой книге Бергмана число подобных "осколков" не уменьшается. Обладающий способностью "запрягать демонов в танк", он и по отношению к себе бывает деспотичен. Собственно, не проявляй он этого максимализма, не о чем было бы уже и писать, как нечего было бы и ставить на театральной сцене.
Любопытен, в связи с этим, один биографический штрих, касающийся детства Бергмана. Будучи мальчишкой, он покупал в магазине использованную кинопленку, погружал ее на полчаса в крепкий раствор соды и смывал изображение. Пленка становилась прозрачной и таким примитивным образом как бы предоставляла пытливому ребенку возможность делать кино с "чистого листа".
Оценка и переоценка того, что попало впоследствии на этот "чистый лист", неотрывна у Бергмана от оценки и переоценки собственной его жизни. Как ни банально это звучит, но он растворен в своих фильмах, спектаклях, книгах весь без остатка, подобно эмульсии вышеупомянутой старой пленки в растворе соды.
Достигший зрелого возраста, он предъявит в 1968-м году моральный счет престарелому своему отцу, обвинив его в бессердечии и эгоизме (отец, спустя полтора года умрет), а юный Ингмар и молодой отец его Эрик станут героями автобиографического романа "Воскресный ребенок" (1993). Если прибавить сюда предшествующий роман "Благие намерения" (1991) и "Латерну Магику" (1987), то нетрудно заметить, что и взаимоотношения Бергмана с родителями, в особенности, с отцом, вынесенные на страницы его книг, тоже являются одним из важнейших объектов его самопознания.
Кризисы индивидуальные порой совпадали с кризисами общественными, например, с потрясшим всю Европу 1968-ым, когда "специфическая бацилла года" добралась и до съемочной группы на Форе, где шла работа над фильмом "Страсть". Очевидно, эта же "бацилла", в частности, и поспешествовала бунту Бергмана против отца.
И все в том же 1968-м, 30 сентября, после премьеры "Стыда", Бергман запишет в своем дневнике: "Разумеется, хочется, чтобы и критики, и зрители хвалили тебя постоянно. Но как давно этого уже не было. У меня такое чувство, будто меня отодвинули в сторону. Что вокруг меня установилась вежливая тишина. Трудно дышать. Как я смогу продолжать работать?"
И, наконец, уже выпустив фильм "Фанни и Александр" (1982) и работая над телефильмом "После репетиции", Бергман вдруг начнет злиться на Ингрид Тулин, которая на съемках одного кадра во всех дублях плакала после слов: "Ты считаешь, что мой инструмент испорчен навсегда?". Актриса играла актрису и как бы примеряла эту реплику на себя. Бергман потому и злился, что переадресовал данный вопрос себе. И переадресовал, как известно, не случайно: с тех пор он не работает в кино.
Бергман предпочитал делать "относительно искренние и бесстыдно личные фильмы". И эта собственная его характеристика относится не только к "Вечеру шутов". "Я создал плохие фильмы, близкие моему сердцу, — напишет он в своей книге. — И объективно хорошие фильмы, которые мне безразличны. Некоторые ленты до смешного подчинены изменчивости моих собственных взглядов. Бывает, услышу благожелательный отзыв о какой-нибудь из моих картин и тут же с радостью соглашаюсь — да, мне она тоже нравится". Чего он всегда стремился избегать, так это делать "бергмановские" фильмы, как, например, Бунюэль, который, по его мнению, в основном только "бунюэлевские" фильмы и делал; или как Феллини, который в конце своего творчества тоже не избежал "феллиниевских" картин. Наверное, Бергман потому и объявлял время от времени о своем уходе из кино, что боялся сделать "бергмановский" фильм.
Подобные опасения могут казаться неуместными, когда опыт прожитых лет и накопленное мастерство вроде бы должны надежно страховать от самоповторов и канонизации себя, но именно они-то, как правило, и усыпляют первооткрывательскую бдительность, тормозят движение вперед.
С момента "молчания" самого Бергмана-кинорежиссера в кинематографе выросла целая "семья Бергмана", прежде всего, из числа прямых его соратников, детей соратников, а также тех, кто экранизирует его прозу. "Благие намерения" перенес на экран датчанин Билле Август, "Воскресного ребенка" — сын Бергмана Даниэль. Сын бергмановского оператора Свена Нюквиста Карл-Густав поставил фильм "Женщина на крыше". А вот послужной список старших членов "семьи Бергманов", попробовавших себя в режиссуре: "Бык" Свена Нюквиста, "Катинка" Макса фон Сюдова, "Софи" и "Исповедальные беседы" Лив Ульман, два фильма Эрланда Юсефсона и т. д.
