В эпохе, столь насыщенной религиозным возбуждением, столь сострясенной напряженной борьбой, легко могли пробудиться мифотворческие силы и легенда о пришествии антихриста и его граде явилась ее знамением.
В одной из новгородских церквей (Знамения) на большой фреске, изображающей страшный суд, представлен Петр со своими сотрудниками в латинских одеждах, идущие на муку вечную.
Таков был суд над личностью и делом Петровым широких народных масс.
Во всех этих мыслях и переживаниях взбаламученного моря народного сознания ясно выступает оценка Петра, как особого существа, превышающего силы и способности человеческие. Это сверхличное существо рассматривалось, как выразитель начала зла.
Реформа пронеслась над народом, как тяжкий ураган всех напугавший и для большинства оставшийся загадкой. Однако, оценка этой реформы могла быть и иной. В качестве антитезы этому темному лику Петра создается другой образ, в котором царь-реформатор выступает, как кумир нарождающегося нового общества.
Панегирическая литература является тому свидетельством. Если учесть даже значительный элемент официальной лести, все же во всех этих хвалебных речах мы сможем легко ощутить правдивые ноты преклонения. Культ гения императора древне-римской религии, казалось, получил неожиданное распространение в стране гипербореев.[131]
Россия из «азиатской Московии» казалась превращенной в «европейскую великую державу». Эта метаморфоза объяснялась гением Петра. Процесс многих лет, подготовлявший переворот грани XVIII века, приобрел резкий и бурный характер в эпоху Петра Великого. Все, что было подготовлено, не было учтено при оценке дела первого русского императора. Медленное нагревание не было замечено, а бурное кипение воспринималось, как некое чудо. Петр казался загадочным существом, одаренным таинственной силой. Князь Вяземский под пыткой свидетельствовал, что про Петра пели, льстя ему: «бог идеже хощет побеждается естества чин».[132]
Апологет царя-реформатора Посошков так оценивал его:
«Видим мы все, как Великий наш монарх трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору еще и сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут, то как дело его скоро будет?»[133]
Так писал в образах трудовой жизни в трезвом тоне историк-крестьянин. Но образ остается все тот же титанический: гигант, борящийся против воли миллионов.
При глухом ропоте масс, сменившем отчаянные и бессильные попытки борьбы, при сочувствии немногих совершалось двести слишком лет тому назад обновление России. Его символом явился Петр. В его личности было много черт, в его жизни много моментов, глубоко поразивших и русских и иностранцев. Исторический образ грозного императора чрезвычайно благоприятствовал творимой легенде. Создавался образ одинокого титана, творящего новый мир, преодолевающего сопротивление косных, темных, хаотических сил.
Символом дела Петра явилась новая столица. Ее возникновение в результате многолетней борьбы со шведами было куплено дорогой ценой. Ее создание на «чухонской земле», на «болоте», стоившее жизни многочисленных рабочих, забутивших топь своими костями, увеличило народное нерасположение к «Питеру», но в сочувствующих реформе новый город порождал осознание могучей, чудодейственной силы «основателя». Сказочно быстрый рост Петербурга — города титанической борьбы — свидетельствовал о торжестве дела Петра.
Образ царя-реформатора, усваиваясь религиозным сознанием, сочетался с древними, как культурный мир, образами космической борьбы творческого начала света с безликими, безобразными стихиями, образами, присущими всем векам и народам. Из этого соприкосновения исторических событий с мифотворческим сознанием родился миф о строителе чудотворном, получивший гениальное оформление в поэме Пушкина — Медный Всадник.
* * *
Петербургская легенда наделила Петра чертами основателя города в античном аспекте.
Самый момент основания отмечен явлением царственного орла. Это было нужное знамение для совершения сакрального действия.
«Первой заботой основателя является выбор места для нового города. Выбор этот — дело весьма важное; верили, что судьба народа зависит от него».[134]
Спустившийся орел предвещал величие грядущего. Как религиозное учреждение, «город основывался сразу, весь целиком в один день»,[135] он был, следовательно, подобно многим обетным храмам древней Руси, «обыдённым».[136] Создаваемый в один день, «город строился для того, чтобы существовать вечно». Религиозное значение города делало его священным. Тит Ливий говорит о Риме:
«В этом городе нет места, которое не было бы запечатлено религией и занято каким-либо божеством… Боги обитают в нем».[137]
Фюстель де Куланж[138] утверждает, что каждый город можно было назвать святым. И наша северная столица, посвященная первому апостолу, патрону города Рима, приобретает это сакральное освящение: Санкт-Питер-бурх. Но в сознании населения основатель затмил апостола и, когда говорят «город Петра», имеют в виду царя, а не святого. Основатель вечного города, Ромул, был сопричислен к сонму богов, у него был свой храм и свои жрецы.
«И каждый город обожал точно так же того, кто его основывал. Существовал особый «культ основателей».[139]
Почва христианской культуры и эпоха, освещенная холодным светом исторического знания, не могли благоприятствовать созданию храма и культа основателя Петербурга. Однако, все же образовалось своеобразное явление, в котором можно распознать тень древних обычаев. В согласии с этими идеями создается и распространяется своеобразная форма культа, связанная с «домом основателя». Икона спаса, почитаемая, как любимый образ Петра, помещенная в малом Петровском домике, превращает его в одну из главных святынь старого Петербурга.
Основание города всегда порождало легенды.
«Быть может, не было ни одного города, не имевшего собственной поэмы, или, по крайней мере, гимна, воспевавшего священный акт его возникновения».[140]
У Петербурга есть поэма. Она сложилась спустя много лет, но не является продуктом творческой игры индивидуального сознания.
Эта поэма — «Медный Всадник».
Определяя связь создания Пушкина с психологическим наследием прошлого, мы можем повторить мысль Алексея Толстого, примененную им к Гёте:
Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который
В древне-германской одежде, но в правде глубокой, вселенской,
С образом сходен предвечным своим от слова до слова.[141]
В намеченных здесь сопоставлениях не следует усматривать попытки установления каких-либо «культурных влияний» или «литературных заимствований». Вопрос сложнее и глубже. Научное исследование его сделается возможным лишь тогда, когда, наряду с индивидуальной и массовой психологией, будет оформлена историческая психология, то-есть наука о психических явлениях, раскрывающихся в историческом процессе. Пока в этой области не установлено еще достаточно прочных научных построений; приходится только указывать на сходство некоторых историко-культурных явлений. С этой точки зрения можно подойти и к основному вопросу, о мифе, получившем свое преломление в «Медном Всаднике».
В истории Петербурга одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес. Периодически повторяющиеся наводнения, напор гневного моря на дерзновенно возникший город, возвещаемый населению в жуткие осенние ночи пушечной пальбой, вызывал образы древних мифов. Хаос стремится поглотить сотворенный мир.
Идея потопа присуща мифотворческому сознанию большинства народов, она повторяется повсюду, часто совпадая даже в деталях. Эти повторяющиеся образы столь поразительны, что навели некоторых ученых на мысль о существовании единого прамифа.
Божество хаоса и мрака всюду почиталось в стихии воды. У древних халдеев первобытный хаос олицетворялся в богине пучины Тиамат.[142] Она создает чудовищ: драконов, человеко-скорпионов, рыбо-людей.[143] Она препятствует богам-космократорам «вступить на путь»,[144] т. е. создать из хаоса — космос. Энлиль[145] (позднее Мардук[146]) выступает против нее.
«Он берет лук, стрелы, колчан, божественное орудие — молнию и свет».[147]
После жестокого боя Энлиль побеждает. Он разрубает труп Тиамат на части, половину поднимает наверх и делает ее небом, запирает засовом, чтоб не дать воде излиться. «Измерив океан, владыка созидает дом» (символ вселенной).[148] После торжества созидательных сил над разрушительными начинается творение мира. Космогония открывается героической симфонией борьбе света с мраком.[149] Бой Мардука с Тиамат получил свое отображение в ряде дошедших до нас памятников. Космократор изображен в образе могучего воина — божество пучины в виде крылатого дракона или какого-либо другого змиеподобного существа. Сохранилось изображение Мардука стоящего на водах,[150] а у ног его — побежденная Тиамат. Победа над богиней водной пучины не окончательна. В морской глубине притаился древний хаос и грозит разрушить мир. Попущением богов во время великого потопа едва не погиб организованный ими мир.
