жизни. Впервые хроника перестает быть ретроспективной (описывающей уже происшедшие события) и становится перспективной — то есть жестко регламентированной. При нятое постановление о контрольных цифрах назначает пре дельные сроки, в течение которых «и труд, и собственность, и время земледельца» должны были безоговорочно перейти во власть «нового исторического этапа». Поскольку «трудовая масса давно проснулась от вековой спячки и топает полным ходом за горизонт всеобщего счастья», чтобы поспеть «за всемирным пролетариатом на пир труда и процветания», следовало в кратчайшие, предельные сроки начать и завершить исторический этап перестройки деревни. Здесь повествование на какой-то момент преображается. Автор, до сих пор строго державшийся за кадром, не нару шавший целомудренной формы изложения от третьего лица и избегавший прямого комментария от своего имени, не выдер живает. Он вторгается в рассказ, чтобы выразить и свою собственную человеческую боль, свой гнев, свое неутоленное чувство скорби. Здесь хроникальное повествование приобре тает характер трагической летописи: «В эту жестокую пору головотяпства, как и в иные времена, исчезла, растворилась многовековая нравственная связь, опиравшаяся на великие умы; и вот… и здравый смысл, и трез вый расчет, и необходимое чувство умеренности, контроля, словно плотина под напором шалой воды, уступили дорогу свободному ходу стихии, многоголосому хору ее толкачей и заправщиков; эти отголоски, как давнее эхо, укрытые на стра ницах газет той поры и в фолиантах пухлых подшивок архив ных подвалов, еще долгие годы — только прикоснись к ним — будут сотрясать душу и поражать воображение человеческое своей неотвратимой яростью и каким-то ритуально-торжест- венным дикарским восторгом при виде того, как на огромном кострище корчилась и распадалась вековечная русская община». Автор-хроникер будто впускает на страницы романа много голосый хор. Яростные, неистовые, беспощадные голоса, пере бивая и перекрикивая друг друга, надрывно требуют, угро жают, приказывают. Звучат документы тех лет: они свидетель ствуют об истинных масштабах тихановских событий и об их невымышленной достоверности. «Даешь сплошную!» — движимые и провоцируемые этим лозунгом, развиваются события после директивы о «немедлен ной ликвидации». Счет обреченного времени пошел на часы. «Теперь насчет сроков. Хлебные излишки внести в течение
двадцати четырех часов; считать с данного момента. Кто не внесет к завтрашнему обеду, будет немедленно обложен штрафом. А затем приступим к конфискации иму щества» — так, развернутая наперед, в захваченное будущее, судорожно скачет хроника. Порою приказы по соблюдению «предельных рубежей» настолько требовательны и катего рично нетерпеливы, что уже назначенное «завтра» тут же ме няется на «сегодня», а «сегодня» — на «сейчас». Чем ультимативнее команды, тем необратимее их послед ствия, тем грубее и бесцеремоннее становится клевета на время:
«Все, Маша! Я тебя предупреждал. Время теперь не то, чтобы нянчиться с тобой. — Какое время? Что произошло, собственно? Война объявлена? — Объявлена сплошная коллективизация. Это поважнее войны. Тут борьба не на живот, а на смерть со всей частной собственностью». Проговорка Тяпина, комсомольского работника районного масштаба, выдала то, что скрывали, маскировали много численные инструкции и циркуляры, идущие сверху, — не только частной собственности, не только свободному труду, не только времени была объявлена война. Жестокая, истреби тельная, до победного конца война была объявлена — народу, ему прежде всего. И тот же Тяпин, «нижний чин» этой войны, с простодушием самоуверенного завоевателя формулирует ее античеловеческий смысл. «Потери в борьбе неизбежны, — убеждает он Машу. — Для того, чтобы выиграла рота, можно пожертвовать взводом, чтобы выиграла дивизия, можно пожер твовать полком, а чтобы выиграть всем фронтом, не жаль и армию пустить вразнос…» Прислушаемся еще немного к их ошеломляющему диалогу — он может сказать внимательному читателю больше, чем многие и многие отвлеченные рас суждения: «— Таким макаром можно одержать и пиррову победу. — Что это за пиррова победа? — Полководец был такой в древности. Победу одержал ценой жизни своих воинов и в конечном итоге все проиг рал. На круглом добродушном лице Тяпина заиграла младен- чески-невинная улыбочка: — Дак он же с войском дело имел, а мы с народом, голова! Народ весь никогда не истребишь. Потому что сколько его ни уничтожают, он тут же сам нарождается. Народ растет,
как трава. А войско собирать надо, оснащать, обучать и прочее. Так что твоя пиррова победа тут ни к селу». Война с народом дешева и беспроигрышна, а самовоспро изводящийся «человеческий материал» постоянно требует хомута и палки — таков практический урок, который извлек комсомольский секретарь Тяпин из негласной, но хорошо усвоенной установки, из некой закамуфлированной под высо кие лозунги идеологемы. Однако происхождение этой идеологемы, ее генетическая связь с первоисточником определяются безошибочно, несмот ря на изощренный маскарад из революционных фраз и боевых кличей: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безгра ничным деспотизмом»; «Меры… для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо…»; «…как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку»; «…при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь…» «Губернские головы» из романа-хроники Достоевского почти не ошиблись в сроках. «Год великого перелома» в свой самый переломный момент, уже не смущаясь и не маскируясь, по команде высших инстанций выдал: «Мир единоличника обречен на историческую гибель». Историческая гибель (понятая и воспринятая как оправ данное историей физическое уничтожение) целого мира суверенных личностей, работающих на земле и в труде до бывающих хлеб свой насущный, была объявлена историчес кой закономерностью и санкционирована от имени эпохи, времени, прогресса. Присвоить, попросту выкрасть историю, отождествить себя с ней и требовать от ее имени сто мил лионов голов — об этом Петру Верховенскому можно было только мечтать — «это идеал, это в будущем…». Чтобы уяснить масштаб исторической затеи 1929 года, нужно дать себе полный отчет в следующем: к этому времени «мир единоличника» в селе Тиханове как раз и составлял девять десятых его обитателей. «Даешь сплошную!»… «Меры… для отнятия у девяти десятых человечества воли…» Меры в Тиханове были приняты крутые: «…нарушителей порядка выпустить на волю и крепко пре дупредить — ежели чего позволят себе, сажать немедленно»;
«…любого паразита скрутить в бараний рог, если он стано вится поперек директив»; «…если враг оказывает сопротивление, немедленно брать под арест, не обращая внимания на соблюдение формальных правил». Фаланстеры, в которые загнали мужиков и баб, были объявлены «высшей фазой». К концу 1929 года «первобытный рай», запланированный и директивно провозглашенный, стал непоправимой реальностью. В период «новой эры». С этого момента хроника стала работать в экстремальном режиме — «вхождения в но вую эру», движения «к новому историческому рубежу». Во-первых, были приняты срочные меры по дальнейшей отмене и замене праздников: после Покрова, дней Иверской и Казанской иконы Богоматери развенчанию подвергся также и культ рождества Христова. Замена в данном случае оказалась чрезвычайной — речь о ней впереди. Во-вторых, появилось спецуказание: все мероприятия, связанные с ликвидацией, осуществлять синхронно: «Из округа приехал представитель, давал инструкции — как проводить раскулачивание…Начинать одновременно во всех се лах, то есть не дать опомниться, застать врасплох». В-третьих, инициативные временщики, действуя как бы в обход инструкции, изловчились начинать даже раньше ими же назначенного срока — для перестраховки, из боязни упустить жертву. «Прокопа Алдонина забрали вече¬ ром, — сообщает хроника, — в тот самый момент, когда он собрался как следует поработать — порастолкать да попрятать куда подальше свое добро, чтобы встретить утречком ранним незваных гостей. Что гости нагрянут, знал наверняка — Бородин шепнул ему… И вдруг — при шли вечером». Вспомним о точности, объемности, многомерности времени в «Бесах». В течение одного и того же отрезка времени с ге роями хроники Достоевского в разных местах происходят разные вещи, смысл которых полностью раскрывается лишь при учете их синхронности и сопряженности. С этой точки зрения хроника Б. Можаева являет собой нечто совершенно уникальное. Точный календарь тихановских событий позволяет достоверно установить факты синхроннос ти, одномоментности эпизодов. Но то дополнительное содер жание, которое прячется в складках времени, дает, как прави ло, один и тот же смысловой эффект: в то время как одни
