265
Об этом я узнал случайно и, что называется, проникся. Чтобы не смазать впечатление, воспроизвожу дневниковую запись на эту тему:
23 мая 2001 года
Вчера в книжном магазинчике около найшулевского логовища (где переходно экономят). Там несколько комнат (в том числе — нотный букинист, а теперь ещё и востоковедение сделали отдельно) и, помимо прочего, «буфет» — нечто вроде пародии на советские заведения с тем же названием. Предлагается гречневая каша с сосисками в пластмассовой посудинке, какие-то сырки и прочий ностальгический ужас.
Иван, оголодав, решается съесть что-то относительно безобидное — какой-то «йогурт». Я «составляю компанию». Пристраиваемся в уголке. За соседним столиком сидят трое: пожилой дядька с хорошо развитой плешью, обрамлённой сединами, тощий мужик «за сорок» с карандашной твёрдостью во взоре и подсевший к ним юноша бледный со взором потухшим. Разговаривают они громко и вкусно, так что хошь ни хошь, а слушать приходится. Впрочем, слушать интересно. Юноша оказывается литинститутовским. И жалуется, как водится, на свою студенческую долю. У него, у юноши, проблема — он никак не прорвётся с зачётом через Чудакову. «Я ей торт принёс здоровенный» — сокрушается юноша, теребя шевелюру, «а она его вот так в сторону отодвигает и сразу вопрос: когда запретили такого-то?»
Дальше по ходу разговора выясняется, что вопросы, которые задаёт М.Ч., сводятся ровно к этому — кого когда проклятые коммуняки запретили, репрессировали или подвергли иной какой-нибудь каре. Что парню сугубо неинтересно, да и к тому же: «я с ней поспорил как-то прямо на лекции. Она говорила, что у Мандельштама в строчке «но не волк я по крови своей» содержится косвенный донос на Булгакова, который за год до того сказал, что…» — конца фразы я не расслышал, потому что дядька с плешью включился и стал учить юношу жить. Голоса смешались и выплыла только конечная фраза — «…она же за демократию глотку перегрызёт». Дальше бедолага признался ещё в одном грехе, а именно в том, что ему нравится музыка нового-старого гимна. «Я только про музыку сказал!» — оправдывался бедолага, «я не про слова ни в коем случае, а она как понесла…»
Надо сказать, что такая идеологическая бдительность прямо наследовала советской. Советские товарищи тоже обожали находить двойные и тройные смыслы, — клонящиеся, разумеется, к низвержению советской власти, — в самых невинных вещах. Юрий Богомолов рассказывал такую байку (цитирую по публикации в «Известиях»):
Еще в довоенные годы над кинематографом был поставлен очень политически подкованный начальник. Фамилия его была Дукельский. А может, другая — неважно. Он по должности отсматривал все картины, делал авторам замечания. Одна из них не вызвала никаких нареканий (что было редкостью), но вдруг его сознание обожгло последнее слово в картине: «КОНЕЦ».
— Конец чего? — спросил он расслабившегося режиссера. — Света? Советской власти?
— Что вы… Как можно! Конец фильма.
— Тогда так и напишите.
Так и стали писать с тех пор.
Впрочем, через строчку тот же автор ниже приводит другую историю, подтверждающую, что опасения цензора были не напрасны:
Спустя много лет, когда все искусства праздновали вслед за Октябрем свои пятидесятилетия, был выпущен красочный плакат «50 лет — советскому цирку». Вся интеллигенция веселилась, вычитав в нем своё.
(Мне, кстати, всегда нравилось это самое «конец фильма»: оно звучало точнее и менее безнадёжно, чем безнадёжный американский «The End», который, как мне казалось, был уместен только в том случае, если все герои фильма окочурились в финале. Так что товарищ Дукельский задал вполне уместный вопрос и к тому же заложил основы хорошей традиции — которую теперь, скорее всего, похерят, чтобы «сделать как у людей»).
Или те, кто его контролируют.
Которые откровенно рекламируются именно в качестве одуряющих снадобий. «Отправь голову в отпуск» — такая реклама украшала вагоны метро в 2005 году. Рекламировалась новая серия романов в мягких обложках от какого-то «издательства Амадеус». Та же реклама шла по телевидению, на радио, на придорожных щитах (именуемых почему-то «биллбордами») и т. п. Характерно, что «романы» от «Амадеуса» анонимны, то есть пишутся литнеграми конвейерным способом. Книжка стоип 15 руб. — это цена бутылки плохого пива.
Хотя разница на самом деле невелика, особенно сейчас, когда целью гуманитарных штудий стало всё то же потребление, «удовольствие от текста» — точнее, от тех его частей, которые обычно шли в утиль. Профан скучно жуёт мягкое, а умница-гуманитарий грызёт мосолыжки, высмактывая костный мозг «подразумеваемого». Которое вкуснее самого текста «для тех, кто понимает».
Исключением были страны народной демократии, печатавшие вполне советскую литературу по советским же заказам. Например, замечательно оформленные русскоязычные детские книжки чехословацкого издательства «Артия» с иллюстрациями Трнки были, конечно, советскими — по любому счёту. То же самое можно сказать о книгах, изданных в ГДР. Мне попадались также детские книжки болгарского изготовления.
Классический пример тому — булгаковская «Мастер и Маргарита», которая входила сразу в два канонических корпуса — советской и антисоветской литературы. Впрочем, точности ради заметим, что разница между этими двумя текстами всё же существовала, хотя и постепенно уменьшалась. Сначала «классическим советским» считался «журнальный» текст, с многочисленными купюрами, а антисоветским — французское издание, где купюры были не только восстановлены, но и выделены курсивом — видимо, для вящего устыжения советской власти. Потом, после выхода «зелёного тома», где практически купюры были восстановлены, разница свелась буквально к нескольким словам, из которых принципиальным было всего одно: в советском изводе оно звучало как «жалоба», в антисоветском — как «донос». Текст со словом «жалоба» считался признанным шедевром советской литературы, текст со словом «донос» был драгоценной жемчужиной литературы антисоветской.
В этом случае на первой странице, которая играет роль авантитула, воспроизводился логотип издательства — буквы «И*Л» «Иностранной литературы», летящий спутник «Прогресса» и т. п. В качестве особой вольности для некоторых избранных дозволялось указывать название не издательства, а серии — глобус с альфой и омегой для прогрессовской линейки «Языковеды мира», повёрнутая корешком к читателю книжечка «литпамятников» с вычурным «ЛП» etc.
Чтобы дать почувствовать, как это смотрелось, воспроизведём тексты со вторую и третьей страниц двух книг — сборника американских социологических текстов (разумеется, цензурированный, притом распространявшийся «в узких кругах», то есть с клеймом «для научных библиотек») и с белого тома «лурьевского» перевода Демокрита. Начнём с социологического сборника.
Разумеется, никакой особенно новой или интересной информации здесь не содержится — но самый вид англоязычного текста и названия неведомых «тамошних» издательств напоминало советскому читателю о ином прекрасном мире, слабый отсвет которого, этакое оброненное «жароптицево перо», ему показали.
А вот другой пример, с книгой Лурье.
Здесь имеет место очень тонкая игра в лощёный немецкий филологический академизм, «пир духа» — начиная от демонстративного V вместо U (в классической латыни буквы U не было, его отсутствие «маркирует стиль») и кончая снобским «LENINOPOLI». Жароптицево перо переливается всеми цветами радуги.
Но не только. Вспомним, например, монументальность советских надписей и вывесок, — например, магазинных. Иногда название магазина буквально вмуровывалось в стену. Предполагалось, что помещение, отведённое под «ХЛЕБ» или «МОЛОКО», отведено под них навеки. Идея, что на месте молочного магазина может проклюнуться табачная лавка, а потом — ресторан быстрого обслуживания, мебельный салон или кегельбан, была совершенно чужда советскому образу жизни. Изменение функций помещения воспринималась обычно как катастрофа, потрясение устоев («нашу булочную с улицы убрали… гады»). Кстати сказать: по законам сохранения («ежели где чего прибавится, от чего-то отымется и наоборот») у некоторых советских вещей конвенциональными стали те свойства, которые, казалось бы, должны оставаться неизменными. Классический пример — многократное использование одноразовых упаковок. Я знаю случай, когда жестяная коробочка от зубного порошка — с аккуратной надписью «зубной порошок» — сберегалась несколькими поколениями и использовалась для самых разных нужд, включая хранение драгоценностей. То же касалось и книгопечатной продукции. Опять же, помню «Манифест коммунистической партии» довоенного года издания, поля которого потом послужили для детских упражнений в чистописании, потом он стал опорой для шатающейся ножки дачного кухонного стола, потом закрывал собой дырку в кроличьей клетке и в конце концов — в 1988 году, если быть точным — пошёл на растопку. «Книга послужила».
