Предчувствие тревоги, жившее в стихах М.Исаковского в конце 1930-х, не обмануло поэта. В начале 1941 года, в последние месяцы мирного времени поэт пишет стихотворение «Я вырос в захолустной стороне…», где нет еще ни слова о войне (стихотворение опубликовано в 11-м номере «Огонька»), Но острое чувство приближающейся беды живет здесь, заставляя поэта с особенной силой, с особенно щемящим чувством осознавать цену пройденного пути: «Я вырос в захолустной стороне. Где мужики невесело шутили, / Что ехало к ним счастье на коне, / Да богачи его перехватили. / … / Я думаю о прожитых годах, / О юности глухой и непогожей. / И все, что нынче держим мы в руках, / Мне с каждым днем становится дороже».
Началась война, и содержание, тональность произведений автора «Катюши» резко меняются. Об этом говорят сами их названия: «В огне заводы…», «Отцовский дом разграблен и разрушен», «Мстители», «Одна дорога есть у нас», «Слово гнева». Мотивы их постоянно, в разных вариантах, повторяются — поэт пишет, прежде всего о горе, обрушившемся на страну: «Мой сын родной! Прильни к земле скорей, / Услышь / Слезами залитое слово. / Мой сын родной! У матери твоей / Теперь — ни хлеба, ни земли, ни крова» («Наказ сыну»). Эти, обращенные к бойцу, слова матери, чей образ сливается с образом родной земли, повторяются во многих стихотворениях, звуча и в рассказе старого крестьянина («Старик»), и в горьких строках девичьей «песни о фашистской неволе» («Не у нас ли, подруженьки…»), и в письме сына отцу-солдату («Письмо по радио»), и в повествовании о тяжкой беженской доле («Мы шли…»), и в прощальной записке жениху от «девушки-смолянки», которую «берут в неволю в чужедальний край» («Прощальная»). В большом ряду таких стихотворений, создаваемых на протяжении всех военных лет, в полной мере сказался свойственный М.Исаковскому редкий дар перевоплощения, позволяющий ему с одинаковой достоверностью говорить от имени и солдата, и старика-крестьянина, и матери, и юной девушки. Слово поэта, говорящее о том, чем жила тогда вся страна, всегда имело, таким образом, конкретный адресат. И всегда мысль о переживаемой народом трагедии была соединена в произведениях М.Исаковского с призывом к отмщению:
Услышь, мой сын, и первым будь в бою, —
Круши, карай неистовую силу! —
За всех за нас, за родину свою,
За эту безответную могилу.
Уничтожай поганое зверье,
Пали огнем, дави его машиной! —
И в том благословение мое,
Которое навеки нерушимо.
(«Наказ сыну»)
О том же писали в те годы многие поэты и прозаики; в стихотворениях М.Исаковского мысль об отмщении обычно становится трагическим продолжением главной для него и в предвоенные годы темы любви, оказываясь оборотной стороной любви, растоптанной захватчиками: «Все, что цвело, затоптано, завяло, / И я сама себя не узнаю. / Забудь и ты, что так любил, бывало, / Но отомсти за молодость мою. / Услышь меня за темными лесами, / Убей врага, мучителя убей!..» («Прощальная»).
В отличие от многих своих собратьев по литературному цеху М.Исаковский не мог уйти на фронт — с юных лет он страдал тяжелым заболеванием глаз. Первые военные годы поэт провел в эвакуации в Чистополе, остро переживая невозможность своего участия в боях с врагом: «Но мне в бою не встретиться с врагами, / В огне войны не мчаться напролом, — / Сиди, терпи, как в поле на кургане / Степной орел с простреленным крылом». И все же чувство причастности к тому, что происходило на переднем крае, жило в нем: «Пусть будет так. Но все же сердце бьется, / И это сердце — без остатка — там». Не случайно многие критики, писавшие о творчестве М.Исаковского в годы войны, определяли его одинаково — как поэзию, «принятую на вооружение»[586] сам поэт видел свою задачу в том, чтобы поднять свое слово, «как знамя» в схватке с врагом, — «Чтоб от него кругом земля пылала, / Чтобы врагу оно закрыло путь, / Чтоб силой и отвагой небывалой / Оно бойцам переполняло грудь» («Отцовский дом разрушен и разграблен…»)
Отсюда — и многозначительные перемены в самом строе поэзии М.Исаковского. Одной из значительных и очевидных тенденций ее развития в годы войны становится движение к гражданственному пафосу, к ораторскому стиху с присущими ему приметами: высокой лексикой и стилистикой, к торжественной интонации поэтической речи [587]. И хотя в главных своих чертах поэзия М.Исаковского остается все той же, сохраняя приверженность традиционному стиху, фольклорным мотивам и приемам, простоте разговорной поэтической речи — вместе с тем, поэт теперь обращается и к архаической лексике: «брань», «кара», «ринул», «повелеть» и т.д.; в его словаре появляются устойчивые обороты, идущие от давних традиций поэтической риторики «пламя мести», «чаша смерти». Не ограничиваясь лексическим уровнем, черты обновления затрагивают и синтаксис поэтической фразы, и саму ее тональность. Стих становится энергичным, наступательным, функция анафоры, часто — как и прежде – пронизывающей стихотворения М.Исаковского, становятся теперь сложнее: она не только скрепляет, «сшивает» поэтическую конструкцию, но оказывается и стилевым элементом, усиливающим ораторскую, трибунную окрашенность поэтической речи:
Так что же, друзья и подруги, —
Пусть будет работа дружна!
Пусть ваши проворные руки
Похвалит родная страна;
…………………………………..
Пусть ночи встают гробовые
Над тем, кто нацелился в нас,
Пусть наши часы боевые
Пробьют его смертный час!
(«Припомним, друзья и подруги…»)
Меняется и сам характер образности поэзии М.Исаковского. Если раньше поэт избегал тропов, предпочитая простую, близкую к разговорной, поэтическую речь, — то теперь в его стихотворениях появляются непривычные для Исаковского образы. Эту черту обновления точно подметил А.Абрамов в своей известной книге о поэзии военных лет, приводя строки из стихотворения М.Исаковского «Мстители»: «Мы … в стальную книгу гнева / Огнем вписали вражьих часовых», «…древо нашей мести / Над вражеской бушует головой»[588]. И действительно, подобные метафоры, чуждые, казалось бы, самому строю поэзии М.Исаковского, появляются во многих его стихотворениях военных лет: здесь и «ветер железного мщенья», и «партизанские вьюги», что «над разбойной гудят головой», и «огненный дождь», и «железная бури». Быть может, часто это было в ущерб самой поэзии Исаковского, нарушало главное ее достоинство — естественность. Однако все это было не случайно и. видимо, неизбежно — оказавшись перед лицом страшной трагедии народа, поэт в поисках большей — боевой — действенности слова начинает обращаться и к таким «сильным» средствам, как усложненная метафорика, часто идущая из давней поэтической традиции.
Образность в поэзии М. Исаковского и прежде, в предвоенные годы, была неизменно обращена к миру природы, к родной земле, – теперь же и здесь, в образах природы, так же, как и в людских сердцах, поселилось горе: «Здесь даже сосны с горя поседели, / Здесь даже камни плачут у дорог» («Мстители»), «В небе птицы мечутся в испуге, — / Негде им укрыться от беды, / И свои обугленные руки / Простирают над землей сады» («Где мой дом?..») Сама земля, казалось бы, становится в один строй с ее защитниками, обрушивая свой гнев на врага. На таких образах построено, скажем, все стихотворение «В огне заводы…» (1941), где поэт обращается к захватчикам: «Дотла сожжет вас ненависть народа, / Заледенит безжалостно зима. / … / Уже давно смерётные рубахи / Ткачиха вьюга выткала для вас; / Уже отходную запел вам ветер / На тысячи различных голосов, / Уже мороз выходит на рассвете / Командовать парадом мертвецов…» Подобные образы возникают в те годы у М.Исаковского постоянно — в стихотворениях «Мы шли…», «Мстители», «Ой, туманы мои…», «Есть во Всходском районе…» и т.д.
За этими внутренними переменами открывается важный поворот творческого пути поэта. Если прежде поэзия М.Исаковского была обращена, прежде всего, к любви, добру и свету, — то теперь, в военные годы, в ней в полную силу звучит и слово ненависти. И это было не просто обращением к новой поэтической теме. Все было сложнее — возникали новые духовные основания творчества, настолько непривычные в художественном мире поэта, что иной раз и критики отказывались замечать их появление. «Вероятно, не было на фронте ни одного подразделения, — писал А.Макаров, — где бы не присутствовало незримо, как неуязвимый боец, слово Исаковского. Только не словом жгучей и непреклонной мести, пожалуй, было оно, а словом любви. Жестокой и необходимой науке ненависти гораздо лучше Исаковского учили бойцов другие поэты. Стихи же Исаковского мобилизовали и побуждали работать на победу те чувства и душевные качества, которые, казалось бы, должны были умолкнуть в кровавой и беспощадной борьбе»[589]. Сам поэт, между тем, во многих своих стихотворениях военных лет (особенно в первые два тяжелейших года) явно стремился к тому, чтобы его слово несло в себе именно науку ненависти, в поэзии его слово мести стоит теперь рядом со словом любви. Вот стихотворение «Одна дорога есть у нас» (уже название его, взятое из завершающих строк стихотворения, звучит, как суровый императив) — здесь поэт говорит о невозможности жить, пока жив враг: «Пока он жив — мне места нет / У мирного огня», «Нам на одной планете жить / Нельзя с таким врагом!», и прямо призывает бойцов: «Пойдете бить, кромсать и жечь, / Рубить его сплеча! / Пусть тот, кто первым поднял меч, / Погибнет от меча!». Таких строк в военных стихах М.Исаковского немало. Ожесточенность поэтического слова была неизбежной – здесь М. Исаковский стоял в одном строю со многими другими поэтами, отвечая на вызов времени. Другое дело — и в этом смысле А.Макаров был прав,— что ненависть, которою дышали многие стихотворения М.Исаковского тех лет, была рождена любовью, всегда жившей в его поэзии и теперь растоптанной врагом. Об этом шла уже речь в связи со стихотворением «Прощальная». Более того, в стихотворениях поэта появляются теперь образы, в которых расправа над врагом предстает как утверждение жизни, света, добра — всего того, на чем строился художественный мир М.Исаковского раньше. Вот как пишет он о желанной для солдата дороге к далекому родному дому:
