вождя мирового пролетариата», всесоюзное мероприятие, ко торое торжественно отмечала вся страна, праздновалось как бы взамен рождества. Усердные приспешники в азарте и суете юбилея нечаянно проговариваются, приоткрывая свято татственный умысел: «Руководство нашего района сделает со ответствующие выводы и проведет по всем селам собрания по чествованию товарища Сталина, по раз венчанию культа рождества Христова». Культ автора «перелома» в год юбилея набирал немысли мую высоту и имел видимое намерение потеснить всех соперников на земле и на небе. К этому времени образ «дорогого вождя» мерещится тиха- новцам как нечто устрашающе мистическое, откровенно сата нинское: «У него, говорят, чертов глаз. Как у филина. Сунься за ним… Он те, говорят, в преисподнюю затянет. Хишшник, одним словом…» Анекдотический эпизод с ремон том сельского клуба, переделанного из старой церкви, когда случайно в глаз вождю на его фотографии в газете, использованной для оклейки стен, угодила кнопка, объявляет ся антисоветской демонстрацией со всеми вытекающими из этого последствиями. Новый культ сразу стал требовать человеческих жертв. «Всесоюзное мероприятие» как центральный и парадный пункт политической авантюры обнаружило свою провока ционную суть: славословие злу неизбежно порождает зло еще более беспардонное и ненасытное. Кого арестовать? Всю бригаду строителей, которые в фойе клуба Сталину глаз прикно пили? Или только обойщиков? Всенародно осудить как вы ходку классового врага? Написать заметку в газету? В эти предновогодние дни тихановцы постигали логику и этику нового исторического рубежа: «Щелкоперы не дураки. В газе тах — курс на всенародную любовь к вождю мирового проле тариата. А ежели какой дурак и сунется с заметкой насчет проколотого глаза, так ему самому глаз вырвут». И прокатились по деревням Тихановского района злове щие слова. Никакой пощады вредителям и хулиганам, подняв шим руку… Осудим их всенародно, как осудили в свое время известных врагов по шахтинскому делу… Пусть все наши су противники, как внутри, так и за границей, содрогнутся от единства нашего гнева… Порывом этого гнева, спровоцированного злополучной кнопкой, была сметена с лица земли семья Федорка Селютана и он сам, посмевший не предать, не отречься, не отступить перед страшной угрозой. Выстрел Федорка в застекленный
портрет Сталина в клубе, на собрании, где от народа требовали беспощадного осуждения тех, кто прикнопил фотографию, от чаянный протест Федорка против собственного бессилия и невыносимой обреченности придают юбилейным торжествам необходимую законченность: искомая жертва выдала себя са ма, оказав большую услугу исполнителям культового обряда. Портрет, в честь которого вредитель был уличен, схвачен и показательно обезврежен, мог торжествовать: «с насмешкой глядел куда-то в сторону, а сам вроде бы прислушивался, вроде бы сказать хотел — погоди, ужо я до всех до вас доберуся…» Художественное исследование и хронологический аспект рожденного в год перелома культа вождя, помимо всего про чего, имеет в романе Можаева еще одну чрезвычайно важную сторону. А именно: документальную. Злорадная ухмылка на портрете — дозволенная воображением художни ка творческая фантазия. Но речи первого генсека, зафикси рованные во всех анналах партийной и советской печати, — это уже серьезнее. Между тем ничто так выразительно не характеризует личность вождя, как его высказывания по глав ным, принципиальным вопросам политики в год перелома, документально засвидетельствованные и приведенные в хроно логическую последовательность. Более того, синхронизирован ные, совмещенные одно с другим, они в своей совокупности дают поразительный эффект — эффект полной несовмести мости. «Как можно одному и тому же человеку говорить такие взаимоисключающие слова?» — возмущается Озимов, начиная понимать, что имеет дело не просто с политической беспринципностью, а с изощренным иезуитством. «Не правы те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулаком административно, через ГПУ» — сказать так, а по том послать ГПУ на сплошную коллективизацию — это и есть высший пилотаж макиавеллизма, ставший сутью полити ческих принципов «отца народов». Душегубством, а не полити кой — как точно определил Озимов. Знаменитая статья «Головокружение от успехов», появив шаяся в марте 1930-го, к концу романных событий, добав ляет последний штрих к художественному портрету вождя, воссозданному как бы глазами мужиков и баб тех далеких лет. И этот, скорее психологический, чем социально-поли тический, портрет, и эмоциональный контекст восприятия образа на портрете, и осмысление реальных поступков про тотипа, и нравственная, этическая оценка, вынесенная вождю русскими деревенскими жителями в эпоху перелома, —
все это непреложно свидетельствует: что касается статьи, кто-кто, а тихановцы не обольщались на ее счет. В художественной системе романа эта директива верхов ного судьи-демиурга дискредитирована и заведомо скомпроме тирована; ей выражен вотум недоверия с точки зрения мо ральных представлений народа. «Смешно и несерьезно распространяться теперь о раскула чивании. Снявши голову, по волосам не плачут», — про возгласил вождь 29 декабря 1929 года. Вспомним еще раз вещие слова Озимова: «Как можно одно му и тому же человеку говорить такие взаимоисключа ющие слова?» Тихановцы не могли знать о том, что Сталин, выпуская в свет статью «Головокружение от успе хов», одновременно позаботился об особом, с точностью «до наоборот», восприятии ее руководящими кадрами, что Сталин не хотел поворота от головотяпства и «бешеных темпов» к разумной политике, что Сталин уже три месяца спустя, в докладе XVI съезду партии, выдаст лозунг «пятилетку в два года». Но тихановцы могли понять, почувствовать ту чудовищную ложь, которая таилась за верховными при зывами, то лицемерие, которое сквозило в статье о голово тяпстве, ту жестокость, которая исходила от человека, не привыкшего считать снятые головы и тем более плакать по волосам. Как дешевый балаган проходит в Тиханове агитпропов- ская работа по доведению статьи до масс. «Неведомо откуда появились на базаре городские агитаторы… Они становились на кадки, на ящики, на прилавки ларьков, на дощатые стел лажи торговых рядов и, размахивая газетой со статьей Ста лина, говорили, что рабочие и крестьяне — родные братья, что бюрократы с партийными билетами в кармане пытаются поссорить их, загоняя всех крестьян поголовно в колхозы. Это и есть, мол, головокружение от успехов, то есть голое озорство, перегибы и вредительство». Установка была как будто и новая, но слова оставались прежними и грозили предстоящими бедами. Однако как бы ни были проницательны тихановцы насчет устроителя всеобщего экспериментального счастья, им прихо дится иметь дело не с ним и не с его ближайшим окруже нием, а с самыми нижними этажами власти. Каков поп, таков и приход, говорят в народе. Формы и методы полити ческого руководства, директивно спускаемые сверху вниз, повсеместно пропагандируемые и внедряемые в жизнь, пронизывали всю систему управления страной. Господство
директивы и диктатуры породило те самые «невиданные до селе формы и методы» подавления людей. Но не только это: возникла целая отрасль идеологии, расцвела пышным цветом особая политграмота, появился специфический работник- исполнитель. И снова вспомним: «Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся». Рабы чужой воли, ретивые исполнители действуют реши тельно и безжалостно. Спущенная сверху разнарядка на прес тупление опьяняет: зло не только разрешается, не только санкционируется, не только стимулируется, но к нему обя зывают и принуждают. Фигура охотника-старателя в этой си туации приобретает всесильное значение; каждый стремится с наибольшей выгодой использовать свой шанс. Эксперимент на тему «все дозволено» осуществляется в режиме небывалого благоприятствия — при покровительстве и руководстве верхов ной власти. Возвышаев и Кречев, Поспелов и Зенин, Чубуков и Аших- мин, Радимов и Доброхотов — эти и другие работники ни зового масштаба оказывались перед страшным соблазном: так или иначе, по убеждению, по принуждению или по должностной инструкции, им следовало преступить нравствен ный закон. Типы социального поведения исполнителя, наделенного властью, способы реализации права на произвол, методы на силия и подавления человека, людские характеры, испыту емые политической демагогией сталинского образца, представ лены в романе Можаева с достоверностью почти докумен тальной. Якуша Савкин, по прозвищу Ротастенький, — самая, мо жет быть, специфическая фигура эпохи перелома: доброволь ный стукач, доносчик с особым нюхом, активист-преследо- ватель. Выследить и доложить, доложить и взять, взять и уни чтожить — это и значило в его глазах «постоять за общее дело всемирной борьбы пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством». Идеальный наемник, лишенный каких бы то ни было нравственных рефлексий, минимального чувства лич ной ответственности, он предстает конечно же уродливым, но закономерным продуктом эпохи: «Якуша понимал, что не каждому дано выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие исполняют… Чего надо? Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет». Наверное, это и было прообразом той идеологии, того мировоззрения, которое
