Положительными началами даосизм считает вещи, которые обыденное сознание считает негативными и наоборот. Обычно в китайской философии, инь и ян формально равны, и взаимодополняющи, и тем не менее активное мужское начало ян ставится часто на первое место. В даосизме в силу того, что Дао сопоставляется с женским негативным началом и из-за того, что в нём царствуют законы антимира, женское превальирует над мужским, податливое, например, вода — над крепким, слабое — над сильным, мягкое и гибкое — над жёстким, покой — над движением, пассивное — над активным, сокрытое — над явленным. Не случайно мудрец пассивен, самоотстранён от мира, находится в состоянии покоя и пустотности сознания, незамечаем другими людьми, всегда ставит себя позади их. Могучее государство для того, чтобы подчинить себе малое государство, не идёт войной на него, а уподобляясь лощине (начало инь), бесконфликтно присоединяет его.
Хотя мудрец и сокрыт от глаз людей, тем не менее своей духовной мощью он влияет на мир и даже способен регулировать дела государства. Дао напитывает его Благой силой, священным витальным началом, высшим духовным могуществом (Дэ), переводимым обычно как Благость. Она и позволяет ему стоять выше людей или, вернее говоря, вне людей и вне мира, быть отстранённым от него. Такова плата за духовную силу и истинную, не вредящую людям мудрость, — одиночество и неприметность. Символичное наполнение жизни мудреца — это переживание полноты своих духовных свойств, своей целостности, и этот мотив — видение единства мира через его мозаичность — отразился и в китайской живописи.
Дао обладает высшим умением, так как оно способно создать всё, качественно. «оформить» даже пустоту, не прилагая никаких усилий и не ошибаясь. Но поскольку мудрец не отличим по своим свойствам от Дао, то он также — высший Мастер. Парадокс в том, что он может ничему не учиться, — его мастерство всеобще уже потому, что это мастерство «от Дао». Несомненно, это противоречит общепринятым канонам о пользе, смысле и путях образования.
Что бы ни делал мудрец, он всегда транслирует через себя духовную мощь, «напитывая» ею мир. Он может ничего и не делать (вообще, его состояние — это извечное недеяние), но уже одним своим присутствием он осеняет души людей. Дело здесь даже не в том, чем он занимается, а в том, что он вкладывает в это. Например, в Китае было множество отменных каллиграфов, но лишь единицы считались истинными мастерами. Их каллиграфия стоила неимоверно дорого и висела на самых почётных местах в домах знати. И всё лишь потому, что иероглиф не просто красиво и канонически написан, а из-за того, что он написан духовно целостным человеком и передаёт это качество. Ещё один пример: мастера и ученики многих школ китайских боевых искусств ушу делали одни и те же комплексы, выполняя их практически одинаково. И различие между мастером и учеником на высших этапах проходило не по тому критерию — как делает, но по тому — кто делает, какой духовный импульс он вкладывает в выполнение действий. Не случайно говорили: «Мастер проявляется лишь в одном движении», «Истинный каллиграф виден лишь по одной черте».
Мир для мудреца представляет собой поле для творчества, правда, творчества своеобразного. Для человека западной традиции акт творчества может состояться лишь в тот момент, когда творение автора увидела публика: зрители оценили картину художника, читатели прочли стихотворение поэта. Для даоса творчество имеет обратный знак — оно скрыто и совершается не для почитателей или хулителей, но ради реализации Дао, выражения его в какой-то символической форме. Даос, «достигая цели, не кичится этим», в принципе, цель для него не существенна, важно само действие, доведённое до своего предела, то есть до противодействия или недеяния.
Он не действует, но лишь откликается, и здесь авторы «Дао дэ цзина» утверждают приоритет «естественного закона» или «естественности» (цзыжань), ибо лишь он один воистину царит в мире. Даже Дао подчинено этому закону — «Дао естественно» или «Дао сополагает себя с естественным законом» (§ 25). Строй самого языка «Дао дэ цзина» как бы подчинён осознанию этого следования. Таково понятие «ин» (следовать, чутко откликаться), например, «мудрец следует, но не действует». Позже оно стало коррелироваться с буддийским понятием «хэту» или «хэтупхалы», которое обозначало условия, предопределяющие судьбу человека, соответствие следствий причинам или, проще говоря, его карму.
Поэтому многие фразы означают не просто «следование вещам» (для этого есть другой термин — «суй»), но именно опору на вещи, их использование в мистическом пространстве жизни. Мудрец полагается именно на естественный закон, заключённый во всех явлениях, и следует естественно не столько делам или явлениям, но тому высшему закону, который заключён в них.
В своём вечном следовании естественному закону человек избавляется от сложнейшего комплекса чувств, замутняющих сознание, который лаоисты называли одним словом «хо» — тревоги, сомнения, соблазны, очарования, смешение чувств. Мудрец избавлен от желаний, которые в даосизме часто синонимировались со страстями (цин), или, точнее, «он желает недеяния», то есть обладает противожеланиями. Такой человек свободен от корысти, алчности, но в то же время «чем больше он даёт другим, тем богаче становится сам». Если все люди живут по принципу самоусиления, накопления, то есть усложнения жизни, делая её внешне более многообразной и комплексной, то мудрец её постоянно упрощает, приходя к некой «изначальной простоте» (пу), что является синонимом Дао. В даосизме под воздействием этой идеи «Дао дэ цзина» даже сложилась концепция «возвращения к простоте и обретения истинности», когда даосы жили в скромных жилищах, ходили в холщовых одеждах, что не мешало им, говоря словами трактатов, «в душе беречь драгоценную яшму». И здесь всё по-настоящему ценное оказывалось внутри в неявленном состоянии.
Эта изначальная простота не позволяет мудрецу проявлять себя, в чём его образ сходен с русскими христианскими отшельниками или индийскими гуру. У него три качества или три «сокровища»: бережливость, великодушие и то, что он не осмеливается быть первым в Поднебесной (§ 67). Он ставит себя всегда позади людей и советует правителю, если тот хочет быть впереди всех, в своих речах ставить себя ниже людей. Как невидимое Дао соотносится с миром видимым, так же мудрец соотносится с людьми, правителями, государством — ставит себя «в нижнюю позицию» (здесь образное сравнение — самка и самец в § 61) и при этом оказывается неявленным правителем всей Поднебесной.
Обратим внимание: в Китае служили не народу, а именно государству — явлению трансцендентному по возникновению и сакральному по своему характеру. Государство это не совокупность людей, живущих в нём, но сущность, бесконечно превосходящая обычную разумность бытия, оно потусторонне, как всякая мистическая реальность, как горизонт сознания и идеал существования.
Народу, как бесконечно большой и обезличенной группе (не случайно дословно по-китайски он обозначается как «байсин» — «сотни людей»), противостоит индивидуальность мудреца. Правда, индивидуальность эта особого рода — по сути, мудрец не более чем отражение, отблеск Дао. Он впрессован в эту действительность, представляет собой не столько одиноко стоящую сосну посреди голых гор, сколько саму ткань бытия, его первооснову. В этом — парадокс его обыденности, ведь мы зачастую замечаем лишь то, что бросается в глаза, как отчетливо улавливаем резкую паузу на фоне неумолчных переливов музыки. Он столь же обыден, как и то начало, откуда он черпает силы, — Дао. Великий Путь не имеет явных проявлений, не случайно, «глядя на него, не увидеть его», как не случайны и его определения как «обыденного» и «редко встречаемого».
Мудрец присутствует в этом мире как характерная и вполне привычная черта этой реальности, а не как древний громовержец со всеми свойствами грозного владыки, и в этом — отличие идеала ши от героя архаической традиции. Параллелизм здесь не сложно заметить, ведь Дао, присутствующее как великая мощь, но проявляющееся как обыденность, так же преодолевает архаическое понятие «верховного владыки», данного всегда явно и отчетливо. Например, Небо в древней традиции могло карать и миловать, изменять путь человека, давать ему богатство и знатность. У Дао же такие черты «вседержителя» отсутствуют, хотя оно обладает возможностью высшего дара — дара жизни, дара самого факта существования.
Именно из-за естественности Дао Благая мощь — Дэ становится важнейшим атрибутом правильной жизни, предельной мудрости, связующим звеном между нашей реальностью и её тёмным двойником. В этом пространстве Дэ не существует принципиальных крайностей, равно как нет граней у круга, и именно поэтому здесь высшее Знание равно незнанию, истинное деяние — недеянию, предельное проявление — сокрытости и умалению, а великий звук обращается в молчание.
