Дабы потомки царствовать могли…
Жители перерожденного леса чтят волка как мыслителя-первопроходца. Но в то же время им, таким по-человечески расчетливым, прагматичным, наивной и смешной кажется его безрассудная и самозабвенная жажда познания.
Заявление, что Безумный волк — это сам Николай Заболоцкий, выглядит вроде бы и слишком упрощенным, и чересчур дерзким: разве нас не учили чуть ли не с первого класса не путать автора с лирическим героем? И все же соблазн увидеть в волке зеркальное отражение его создателя велик.
Прочесть поэму можно как минимум на трех уровнях: личном, социальном и философском.
Личный — по определению и проще, и сложнее остальных. Начать тут можно издалека: в какой-то степени Безумным волком был и отец поэта, агроном и сельский интеллигент Алексей Агафонович Заболотский. «Отцу были свойственны многие черты старозаветной патриархальности, которые каким-то странным образом уживались в нем с его наукой и его борьбой против земледельческой косности крестьянства» (Н. Заболоцкий, «Ранние годы»). Жизнь его сына, на свой лад, куда ярче явила те же противоречия — возможно, только кажущиеся. Фамилия — составная часть личности: перемену Заболотским-младшим в начале 1920-х годов родовой фамилии на «Заболоцкий» отмечали и продолжают отмечать все без исключения исследователи, трактуя этот акт то так, то эдак, но дружно придавая ему некое символическое значение. И действительно: как не усмотреть в этой замене двух букв на одну попытку слукавить, перехитрить судьбу — отказ от «болотного», земного, деревенского прошлого?
Тем не менее полного отказа от прошлого, от корней не получилось. Об этом говорят стихи не столько позднего Заболоцкого — его, по Пастернаку, «впадение в простоту»[404] (снова позволим себе забежать вперед) обусловлено, скорее всего, другими причинами, — сколько именно раннего, периода «Столбцов», «Безумного волка», «Торжества земледелия» и «Деревьев».
Молодой Заболоцкий, экспериментатор, реформатор поэзии, искал, в отличие от товарищей-обэриутов, твердой почвы под ногами даже в самых воздушно-бурлескных своих фантасмагориях. Крестьянскую, «корневую» закваску можно усмотреть в упорстве, которое роднит поэта и Безумного волка. Упорство и трудолюбие, возведенные в жизненный принцип, что прослеживается везде и всюду — от юношеских дневников до знаменитого позднего «Не позволяй душе лениться».
Ну а откуда взялись все эти звери, умеющие говорить, смеяться, рассуждать? Наверняка не только из картин Филонова, изображавшего лошадей с грустными человеческими лицами, — но и из сказок, услышанных в детстве, из «чудесной природы Сернура», которая «никогда не умирала» в душе Заболоцкого. Тема Животного Царства вообще всегда — но особенно в 1930-е годы — оставалась одной из важнейших для Заболоцкого.
Волк-оборотень — это тоже сказочный персонаж. Таким вот оборотнем мог нарисовать себя Заболоцкий, чтобы исследовать волка в себе — и себя в волке. Оба они — созерцатели и естествоиспытатели (испытатели естества). Оба верят в бессмертие, ради которого не жаль не то что шею вывернуть, но и сломать ее, коли придется.
На социальном уровне поэма читается прежде всего как преломление коммунистических идей (вернее, идей построения коммунизма в отдельно взятой стране), которые в определенный момент, казалось, совпадали с идеями художников и поэтов авангардистского круга. Но ко времени написания «Безумного волка» стало очевидно, что авангардистская утопия и взгляды советской власти на жизнь в целом и на искусство в частности расходятся самым решительным образом. Я думаю, что поэма отразила тогдашние впечатления и размышления Заболоцкого. Противоречия между ними как будто заставили его раздвоиться: в поэме проверяют соответствие лозунгов действительности и поэт-волк (автор), и волк-поэт (герой). Действительность же была такова: гонения на авангард начались еще в конце 1920-х; к 1931 году не было уже ни ОБЭРИУ, ни «школы Малевича»; уже шли аресты — хотя пока еще казни милостиво заменялись ссылками на периферию; уже покончил с собой Маяковский, мечтавший, как и многие, «по чертежам, деловито и сухо» строить «завтрашний мир». И, даже свято веря в светлое будущее, Заболоцкий не мог не понимать, что индустриализация и коллективизация по-сталински очень уж мало походили на его вскормленный теориями Вернадского и Федорова проект преображения мироздания.
Переход из «царства необходимости» в «царство свободы» невозможен в окружающей, «объективной» реальности, но возможен в поэме. Пусть ее герои и остаются ограниченными в возможностях: Безумный волк — законами природы, на которые кощунственно пытался посягнуть; волк-студент — рамками собственного сознания, что роднит его, шагнувшего на недостижимую для «старорежимного» зверья ступень эволюции, с медведем, собеседником Безумного из первой части.
Читая поэму как философскую притчу о познании и его пределах, мы замечаем, что нам недостает некой черты, обычно присущей притчам: пафоса. Пафосу попросту не выжить в характерной для раннего Заболоцкого игровой стихии: гротеск, обилие «снижающих» метафор и пародийно переосмысленных цитат. Трагикомическая ирония, пронизывающая поэму, наглядно ощутима и в образах, как всегда у Заболоцкого и раннего, и позднего, живописных и осязаемых (вспомним манифест ОБЭРИУ: «Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами»). Строители нового и прекрасного леса выглядят не менее нелепыми и смешными, чем Безумный волк, «лесной босяк в дурацком колпаке».
И последнее: за четыре года до «Безумного волка», в 1927-м, немецко-швейцарский писатель Герман Гессе написал роман, ставший едва ли не библией для нескольких поколений думающей молодежи. Назывался он — «Степной волк». Несходство двух этих произведений, двух волков, двух писателей, двух философских концепций — очевидно. А вот что касается сходства… Это может стать интереснейшей темой для самостоятельных размышлений.
1933–1938 ГОДЫ. ПЕРЕВОДЫ И ПЕРЕЛОЖЕНИЯ. «ВТОРАЯ КНИГА»
В жизни Николая Заболоцкого наступило странное время — время связанных рук и относительного благополучия.
Он жил с семьей (женой Екатериной Клыковой и родившимися в 1932-м сыном Никитой и в 1937-м дочерью Наташей) в «писательской надстройке» на канале Грибоедова, 9.
Занимался по преимуществу тем, что переводил по подстрочникам сочинения поэтов народов СССР и классиков европейской литературы.
И делал это, так же как делал все, за что бы ни брался, — с полной отдачей, к чему приучил себя еще в ранней юности. И вскоре завоевал себе репутацию высококлассного переводчика.
Он путешествовал по Грузии, искренне полюбил ее народ, природу, культуру, подружился с грузинскими поэтами — Симоном Чиковани и Тицианом Табидзе.
Перевел и обработал для юношества поэму Шоты Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Пересказал, адаптировав для школьников, романы Франсуа Рабле «Гар-гантюа и Пантагрюэль» и Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле».
Начал переводить «Слово о полку Игореве» с древнерусского на современный русский.
Однако его «диджейская» деятельность не сводится только к «аранжировке» чужих произведений. В 1937 году наконец был издан тонкий — семнадцать стихотворений — сборник, названный коротко и по существу: «Вторая книга». Сюда вошли помимо стихов, развивавших прежние темы, посвящения живым и усопшим вождям. Но не стоит осуждать автора за «конформизм»: ведь именно напечатанные на страницах периодических изданий «Прощание» (стихотворение на смерть С. М. Кирова) и прославляющая Сталина «Горийская симфония» позволили Заболоцкому ненадолго получить передышку, убедив недоверчивые власти в своей лояльности.
«Горийскую симфонию» разбирать мы не станем. Поговорим лучше о стихотворении 1935 года «Начало зимы».
Зимы холодное и ясное начало
Сегодня в дверь мою три раза простучало.
Я вышел в поле. Острый, как металл,
Мне зимний воздух сердце спеленал,
Но я вздохнул и, разгибая спину,
Легко сбежал с пригорка на равнину,
Сбежал и вздрогнул: речки страшный лик
Вдруг глянул на меня и в сердце мне проник.
Заковывая холодом природу,
Зима идет и руки тянет в воду.
Река дрожит и, чуя смертный час,
Уже открыть не может томных глаз,
И все ее беспомощное тело
Вдруг страшно вытянулось и оцепенело
И, еле двигая свинцовою волной,
Теперь лежит и бьется головой.
Я наблюдал, как речка умирала,
Не день, не два, но только в этот миг,
Когда она от боли застонала,
В се сознанье, кажется, проник.
В печальный час, когда исчезла сила,
Когда вокруг не стало никого,
Природа в речке нам изобразила
Скользящий мир сознанья своего.
И уходящий трепет размышленья
Я, кажется, прочел в глухом ее томленье,
И в выраженье волн предсмертные черты
Вдруг уловил. И если знаешь ты,
Как смотрят люди в день своей кончины,
Ты взгляд реки поймешь. Уже до середины
Смертельно почерневшая вода
Чешуйками подергивалась льда.
И я стоял у каменной глазницы,
Ловил на ней последний отблеск дня.
Огромные внимательные птицы
Смотрели с елки прямо на меня,
И я ушел. И ночь уже спустилась.
Крутился ветер, падая в трубу.
И речка, вероятно, еле билась,
Затвердевая в каменном гробу.
Мне хочется сравнить это красивое и неуютное стихотворение с рассматривавшимся ранее стихотворением «Меркнут знаки Зодиака». И там и здесь — речь о круговороте жизни-смерти. Но как же отличается «Начало зимы» от озорной, хоть и «не по-детски» серьезной колыбельной!
