В преклонных летах известный военачальник H. Н. Муравьев-Карский вспомнил и о событиях 1812 года, и о своем юном друге: «Покупая для себя лошадей, я прежде добыл доброго мерина под вьюк; под верх же нашел на конюшне у какого-то польского пана двух лошадей, которых не продавали врозь. Мы их купили с Колошиным. За свою (гнедой шерсти) заплатил я 650 рублей, за другую же — серую — Колошин заплатил только 600 рублей. При сем произошла между нами небольшая размолвка, кончившаяся примирением и тем, что моя лошадь была названа Кастор, а его Поллукс, в знак неувядаемой между нами дружбы»{19}. Эту историю можно было бы назвать занятной, посмеявшись над пристрастием к античности двух ученых юношей, если бы «неувядаемая дружба» не прервалась столь трагически. Колошин, как и Муравьев, был слишком молод и не смог перенести изнурительных маршей в период отступления русской армии в 1812 году. Он умер от «нервической горячки» спустя три месяца после покупки лошадей с символическими именами. Муравьев похоронил друга вблизи Смоленского тракта, по которому двигались непрерывным потоком войска. На войне как на войне…
Удивительно счастлив был в друзьях и в дружбе Иоганн фон Дрейлинг. Тот самый, который в начале службы опасался остаться одиноким «в чуждом и враждебном ему мире». Верный друг появился у него едва ли не в тот самый день, как он явился в полк: «Я особенно подружился с Иогансоном. Одинаковое звание, одинаковая судьба, одинаковые убеждения — все это способствовало нашему сближению. Эта дружба скрашивала нашу суровую солдатскую жизнь. Эта дружба продолжалась потом всю жизнь; ни расстояние, ни время не могли прекратить этой дружбы. С ним я разделял все трудности этого похода, и мы помогали друг другу во всем»{20}. Сколько тревог пережил юный Дрейлинг, разыскивая после окончания Бородинского сражения своего сослуживца, которого он с чисто немецкой сентиментальностью называет не иначе как «мой дорогой Иогансон»: «Меня Господь хранил — я остался невредим. <…> Дорогой мой товарищ Иогансон, к несчастью, тоже оказался в числе тяжелораненых: он получил девять сабельных ран. Поздно ночью проезжал я по полю битвы и разыскивал его среди раненых, которым делали перевязку и ампутации при свете сторожевых огней, но нигде не мог его найти»{21}. Его опасения были основательны: он видел, как в сражении по убитым и раненым мчались лошади и артиллерийские орудия. Дрейлинг нашел своего друга: «Я увидел бесконечный ряд экипажей с нашими ранеными. Мелькнула кирасирская каска. Какое-то предчувствие подталкивает меня, я подбегаю и действительно нахожу своего дорогого товарища Иогансона, беспомощно лежащего на телеге, которую везли быки. Денщик нес его каску Своим кирасирам-ординарцам приказываю я вывести эту телегу из обоза и таким образом доставил тяжелораненого друга в мой бивуак. Там я немедленно разыскал хирурга, который перевязал его раны, со дня битвы не видавшие другой повязки. Подкрепив его стаканом чая, я поспешил отправить его дальше, иначе его могли бы оставить или он мог быть захвачен в плен и вообще так или иначе сделаться жертвой войны»{22}. Стоит ли говорить о том, кого встретил Дрейлинг, вернувшись после долгой разлуки в отчий дом среди многочисленных родственников? «Кроме того, мне привелось еще обнять своего старинного брата по оружию Иогансона. Я его не видел с того времени, как его ранили под Бородином. Одна рука у него так и осталась на привязи. Он посвятил мне несколько недель и прожил все это время с нами, в нашем доме»{23}. Безусловно, сцена возвращения нашего героя была бы неполной, если бы не встреча и с дорогим Иогансоном, который, судя по всему, был земляком и даже соседом по имению.
Однако Дрейлинг принадлежал к числу людей, которые обзаводились друзьями в любой части света и при любых обстоятельствах. И всякий раз привязанности, возникавшие в его душе, были искренними. Так, в мае 1813 года, вскоре после сражения под Бауценом на сторону русских перешла часть саксонских кирасир во главе с генералом Й. Тильманом. Дрейлинг, безукоризненно говоривший по-немецки, назначен к нему адъютантом. В воспоминаниях он называет своего нового начальника не иначе как «мой генерал». Вместе с отрядом Тильмана, названным «корпусом волонтеров», Дрейлинг с боями дошел до стен Парижа. С кем все это время дружил наш герой? С Буркерсроде и Шрекенштейном, «которые навеки остались самыми мне дорогими друзьями»{24}. Молодых людей действительно многое объединяло, например, общие воспоминания о событиях 1812 года. Правда, сражались они в разных армиях. В музее-панораме «Бородинская битва» в Москве на живописном полотне художник-баталист Ф. А. Рубо выразительно и динамично изобразил кавалерийскую схватку на поле нескошенной ржи: русские кирасиры яростно контратакуют надвигающуюся на них неприятельскую кавалерию, в первых рядах которой — саксонские кирасиры Тильмана! Именно среди них и находились тогда Буркерсроде и Шрекенштейн. А с другой стороны поля наблюдал в это время за схваткой «железных людей» ординарец Кутузова фон Дрейлинг! Но стрелки часов истории не стоят на месте: не прошло и года, как русские и саксонцы стали друзьями. Да еще какими! Дрейлинг горестно переживал расставание с «славными саксонцами»: «…Прекрасные отношения между генералом Тильманом и мною, которые выработались в продолжение двух лет моей службы у него, должны были прекратиться. Мне удалось за это время заслужить любовь и уважение как со стороны генерала, так и со стороны товарищей. Одинаковое звание, одинаковая судьба, одни опасности и радости связывали нас. Каждый из нас уважал в другом храброго солдата и любил его как друга. Расставаясь, мы искренне горевали и утешались только надеждой на то, что увидимся еще в продолжение предстоящей кампании или за зеленым полем»{25}.
Беспрерывная полоса войн в Европе не только разъединяла людей разных национальностей, но и способствовала установлению дружеских отношений, иногда даже весьма крепких. Денис Давыдов поведал историю, характеризующую взаимоотношения между офицерами враждующих армий вне поля битвы: «Генерал Чаплиц объявил мне, что какой-то французский офицер, раненный в последнем сражении, спрашивал обо мне, или, лучше сказать, осведомлялся, нет ли в армии нашей гвардии поручика Давыдова? <…> Я тихо и осторожно подошел к кровати страдальца и объявил ему мое имя. Мы обнялись как будто родные братья. Он спросил с живейшим участием о брате моем; я благодарил за сохранение мне его и предложил себя к его услугам. (Старший брат Дениса Давыдова — Евдоким был ранен под Аустерлицем в 1805 году и находился в плену во Франции, где и подружился с офицером наполеоновской армии. — Л. И.) Он на это отвечал мне: "<…> Без сомнения, между пленными есть раненые моего взвода; не можете ли вы исходатайствовать у начальства двух или хотя одного из моих конно-гренадер для нахождения при мне. Пусть я умру, не спуская глаз с мундира моего полка и гвардии великого человека". Я, разумеется, поспешно исходатайствовал у Беннигсена и Чаплица позволение выбрать из толпы пленных двух конно-гренадер взвода Сюрюга, и, сопровождаемый двумя его усачами, осененными медвежьими шапками и одетыми в полной форме, я явился через два часа к нему. Нельзя изъяснить радости несчастного моего друга при виде своих сослуживцев. Изъявлению благодарности не было бы конца без просьбы моей прекратить порывы сердца, столь изнурительные в его положении. Двое суток я ни денно, ни нощно не оставлял Сюрюга; на третьи все кончилось: он умер на руках моих и похоронен на Кенигсбергском кладбище. За гробом шли двое упомянутых французских конно-гренадер и я — поручик русской гвардии. Странное сочетание людей и мундиров! Глубокая печаль живо изображалась на лицах старых рубак, товарищей моих в процессии. Я был молод, я плакал»{26}.
Истории, рассказанные «самовидцами» эпохи 1812 года, поневоле наводят на мысль: куда там до этакой высокой дружбы героям романов А. Дюма! Но не будем забывать, что великий романист, будучи сыном наполеоновского генерала, искал и находил объекты для вдохновения в окружавшей его действительности. Он окружал своих литературных героев декорациями позднего Средневековья, но в этом отжившем антураже они жили в соответствии с нравами и обычаями наполеоновской эпохи, поэтому боевые офицеры начала XIX века разительно напоминают мыслями и поступками мушкетеров из бессмертного романа Дюма. Аналогии с «Тремя мушкетерами» возникают в описаниях коллективного содружества, когда целые полки чувствовали себя связанными крепкими узами товарищества. «Корпус офицеров делился на два отдела, под названием бонтонный и мовежанрский (дурного тона. — Л. И.). Между этими двумя отделами была резкая особенность, но этот раздел мгновенно сливался, как скоро речь шла о каком-нибудь деле, относящемся до чести полка и мундира или защиты обиженного офицера начальством»{27} — так вспоминал о днях своей молодости в Кавалергардском полку С. Г. Волконский. Ему вторит бывший лейб-улан Ф. В. Булгарин: «Славное было войско и скажу по справедливости, что Уланский Его Высочества Цесаревича Константина Павловича полк был одним из лучших полков и по устройству и выбору людей, и по тогдашнему духу времени превосходил другие полки в молодчестве. — Страшно было задеть улана!»{28} За оскорбленного тут же готовы были вступиться все офицеры полка — и горе обидчику!
