Одиночество следует рассматривать как врожденное переживание, сходное другим основным переживаниям, присущим человеку. Когда человек осознает себя одиноким, тогда весь мир, все его бытие окрашивается в трагедийные тона, то есть одиночество воспринимается в форме трагедийного переживания. Что в данном случае понимается под трагедией человека? Здесь «трагедия – не есть некая часть человеческого ли, вселенского ли бытия, это скорее вездесущий модус; форма встречи человека с миром, их настороженная готовность к непредсказуемости со-бытия»[37]. Именно в этой готовности человека столкнуться с первичным хаосом, заглянуть в бездну небытия рождается сила непримиримости, рождается способность человека устоять перед соблазном «пессимизма усталости», быть победителем в этой борьбе. Философия трагедии – это философия борьбы с отчаянием, борьбы с безумием. Борьбы за великие надежды в море боли, страдания и горя. Философия трагедии – есть отрицание всякого предела человеческих стремлений и переживаний, всякой системы окончательного успокоения и окончательной усталости. Здесь есть некий парадокс, ведь область трагедии, когда человек только узнает, что он заходит в эту область, не видела еще добровольцев, туда люди идут поневоле. Но человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чувствовать, иначе делать. Корабли сожжены, все пути назад заказаны – нужно идти вперед к неизвестному и вечно страшному будущему. И человек идет, почти уже не задумываясь о том, что его ждет. То есть парадокс заключается в том, что одиночество может стать причиной трагедии, но само трагедийное переживание может облегчить одиночество и это естественное желание разума человека. В философии под страданием разумеются не обычные, хотя бы и значительные трудности, которые приходится преодолевать людям и которые люди преодолевают в большей или меньшей степени – каждый порознь и все вместе, руководствуясь указаниями своего разума и опираясь на свои моральные силы. Когда в данном случае мы говорим о страдании, мы разумеем ту безысходность и ту беспросветность, от которой и разум и добродетель бегут, как от чумы. Возникает вопрос, если есть что-то в мире, что все эти ужасы посылает, только ли их нужно принимать и выносить? Есть ли принятие и выносливость тот единственный ответ, который человек может дать ужасам жизни? Слова о том, что если ты в жизни не прошел через страдание, то все для тебя пропало, есть вольный перевод платоновских слов о катарсисе, и для Платона тот, кто не философствовал, тот не очистится вовеки. Когда «жизни нет» и надеяться не на что, когда душа закрыта для счастья, вечный мрак кругом, и человек ощущает себя ничтожным и одиноким; тогда призрак яркой, полной жизни становится страданием. Страдание само по себе дает своеобразную жизнь в мире тьмы, ужаса и отчаяния. Но к чему ведет страдание? Есть ли в нем «идея»? Идея в страдании есть. «Человек до страсти любит страдание, эту единственную причину сознания». Ты научился страдать – это путь к тому, чтобы научиться жить. Нужно выстрадать свое совершенство, свое развитие. Нужно выстрадать, чтобы научиться сострадать, таким образом «чиститься» от одиночества. Здесь трагедия пытается быть осмысленной. «Страдание делает человека более глубоким», – заключил Ницше. Человек должен выстрадать свое одиночество, и его первичное отношение к жизни изменится, и он перестанет быть одиноким.
Наглядным примером этому может служить сама личность Ницше. Ницше широко использует героику одиночества – эту крайнюю форму самоотчуждения, чтобы указать на свое положение в коммуникации с собой и другими. Такие термины как «субъект», «личность», «центр духовной жизни», «сознание» не пригодны в описании подобного опыта: онтологическое одиночество не имеет автора, как не существует ни его субъекта, ни его персонифицированного именования (некто по имени Ницше является одиноким). Одиночество для Ницше – особое состояние бытия, в котором коммуникации не имеют никаких трансцендентных гарантий, бытия без Бога. Вот почему сам одинокий Ницше менее всего стремится апеллировать к произволу внешних сил или индивидуальному выбору. Одиночества не желают, оно предпослано и только поэтому желаемо. Сущность трагического очищения сводится у Аристотеля к облечению и разгрузке души от ненужного баланса. Значит, катарсис есть связанное с приятным чувством облегчения освобождение от накопившихся в душе губительных эмоций, есть способ преодоления одиночества.
Механику катарсиса показал Ч. Дарвин. Он определил катарсис как «противочувствие» (аффекты противоположного свойства), создаваемое структурой трагедии, которое посылает «противоположные импульсы к противоположным группам мускулов». Происходит задержка аффектов, «короткое замыкание» и уничтожение противоположных родов чувств. Эта задержка аффектов достигается через ситуацию «молчания» – компоненты катарсиса как некого промежутка времени для осознания зрителем своего катарсиса.
В трагедии мы всегда имеем дело с нарастанием противоположных чувств. Трагическое чувство двойственно. Основой трагического является двойственность подавленности и возбуждения. «В своем целом трагическое впечатление представляет один из самых высоких подъемов, на который способна человеческая природа, потому что через духовное преодоление глубочайшей боли возникает чувство триумфа, не имеющего себе равного»[38]. Катарсис представляет собой сложное превращение чувств, носящее в себе моральное действие; «превращение» страстей в добродетельные наклонности; переход от неудовольствия к удовольствию.
Сократ говорил, что «мы, люди, не можем познать реальное, поскольку душа не может выйти наружу, а остается замкнутой в своих состояниях – существует наподобие осажденного города»[39]. Этими словами греки выразили мысль о том, что мы не можем выйти наружу; в этом пленном бытии для себя содержится новая реальность, более прочная и основательная, чем внешняя. И трагедия происходит в глубине человеческой души. А что находится вне нас? Что это? Конфигурация и очертания простирающегося вне нас пространства, с его правилами и неустойчивостью, с тем, что может быть названо «действительностью», которая, впрочем, как подметил Ф. М. Достоевский, «всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу»[40]. Или так уж устроен сам взор, что ищет и находит причиняющие душе боль и страдание, заставляя ее «работать» в некотором режиме надрыва, когда не просто мысль, но лишь подвиг мысли пролагает путь спасения.
Жить – это значит пребывать в кругу определенных возможностей, которые зовутся «обстоятельствами». Жизнь в том и заключается, что мы – внутри «обстоятельств» или «мира». Иначе говоря, это и есть «наш мир» в подлинном значении этого слова. «Мир» не что-то чуждое нам, вне нас лежащее, он неотделим от нас самих, он – наша собственная периферия, он – совокупность наших житейских возможностей. Мы можем анализировать лишь ничтожную часть этих наших житейских возможностей. Вот почему мир кажется нам столь громадным, а мы сами – столь ничтожными. Мир, то есть наша возможная жизнь, всегда больше, чем наша судьба. Древним грекам нужно было оградиться от внешней реальности, и катарсис занимал в этом движении главное место. Платон объясняет: «Катарсис состоит в том, чтобы как можно больше отделять душу от тела и возможности, как теперь, здесь, долу, так и потом давать ей жить одной освобожденной от тела. Над телом никто не властен и над миром. Пусть мир себе существует как ему полагается, мы же научимся обходиться без мира и без принадлежащего к этому миру тела»[41]. Античное мышление рассматривало себя в качестве момента самого бытия, «претерпевало» воздействие на него «самих вещей», а не оказывало – исходя из активистской сущности «потерявшего мир» самосознания – воздействия на них. Такая включенность познания в бытие являлась основополагающей предпосылкой античного мышления. «В этом мышлении и речи нет о том, что некий изолированный от мира дух, который достоверен только самому себе, вынужден был бы искать путь к присущему миру бытию, напротив, здесь и то, и другое изначально принадлежит друг другу. В современном мышлении эти вещи противопоставляются», – писал Гадамер[42].
На языке Камю человек находится по отношению к миру в «пограничной ситуации», ситуации разлада, принципиальной несовместимости с миром в пространстве и времени. Его внутреннее «Я» и внешнее бытие – две чужеродные среды. Мир изначально античеловечен, но существование в нем неизбежно, а отсюда и трагично. Неограниченность жизни в этом мире вызывает необходимость каким-то образом приспосабливаться к нему: человек вынужден играть роль, не свойственную его сущности, стремлениям, желаниям. Он играет эту роль как трагический актер в случайном, молчащем, непроницаемом для познания мире. Отсюда возникает не только тотальное одиночество, но и неизбежная двойственность, лицемерие перед самим собой и миром. Мир остается непостижимым, поскольку на протяжении веков мы понимали в нем лишь те фигуры и образы, которые сами же в него и вкладывали. Становясь самим собой, мир ускользает от нас. Поэтому другой человек всегда остается для нас непознанным, в нем есть что– то несводимое к нашему познанию, ускользающее из него. Но практически мы знаем людей и признаем их таковыми по поведению, совокупности их действий, по тем последствиям, которые порождаются их поступками. Все недоступные анализу иррациональные чувства могут практически определяться, практически оцениваться, объединяться по своим последствиям в порядке умопостижения. «Я могу уловить их лики, дать очертания вселенной каждого чувства»[43]. Человек определяется разыгрываемыми им комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине, но они частично отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или иного чувства. Это метод анализа, а не познания. Он дает возможность перечислить видимости, почувствовать душевный климат. То, о чем говорит Кант, как о «границах познания», предполагает ограниченные возможности человеческого ума. Кантовская проблема, писал М. К. Мамардашвили, – это проблема «пограничных состояний», то есть тех состояний, которые на границах и существуют. Одинокие люди, ставшие лицом к лицу с бездной в себе, и находятся в подобном состоянии. «Чтобы было что-то в мире, достойное того, что называется прекрасным, справедливым и т. д., должны быть указанные осознанные состояния. Подобные состояния наиболее близки к состоянию предельного познания»[44].
