— Вы, славяне, наши естественные враги! Мы должны поддерживать турок, — говорил мне раз с одушевлением молодой и очень образованный греческий епископ.
— Пока существует Турция, — продолжал он, — мы еще обеспечены. Панславизм дружбой, единоверием, соседством своим опасен нам более, чем военной силой, которую, мы уверены, против нас не употребят. Но смешанные браки, необходимость знать тогда славянский язык и тысяча подобных условий могут стереть племя эллинов с лица земли. Вот почему Турция нам нужна и критские дела были одной из величайших ошибок афинской политики…
— Я верю, что теперешнее правительство русское искренно в своих словах, — сказал епископ. — Оно это не раз доказало; в 29-м году, во время войны Турции с Египтом, в 66-м и теперь, недавно, оно могло бы поступить вовсе иначе. Но люди проходят, правители и интересы изменяются… Тогда что? Болгары — народ грубый, без вас они ничего не сумели бы сделать…»[93]
Так были настроены «передовые» люди Греции. Они хоть и были нашими единоверцами, ценили нашу дружбу и помощь, но не имели уже того должного упования на Промысл Божий, как, например, отец Иероним, и надеялись больше своими усилиями спасти свою нацию.
Леонтьев писал, что если в простонародье у греков верность России, память о ее благодеянии еще сохранялись, то среди эллинской интеллигенции, послушной Европе, предавалась забвению уже и сама история.
Другую закономерность отмечал он, что сельский и вообще рабочий класс рано или поздно уступает идеям и вкусам классов более образованных и богатых. За интеллигенцией всегда идут и простолюдины, за мужчинами — женщины. Воспитанная по-европейски эллинская молодежь и вовсе уже считала русских своими врагами.
На опасения греков раствориться среди многочисленного славянства, на этот страх, скорее всего ложный и внушаемый диаволом, дабы возбудить вражду между православными народами, Леонтьев отвечает:
«Повторяю здесь вкратце те заключения, к которым привели меня (ошибочно или нет — не знаю) мое беспристрастие, мое знакомство с современным Востоком и его политическими делами. Болгар против греков я не защищаю. Это и не нужно. Схизма принесла болгарам более пользы, чем грекам.
Болгары, сравнительно с прежним положением своим, будут крепнуть; греки, несмотря на все свои усилия сравнительно с прежними претензиями своими, будут ослабевать.
Положение болгар в Турции выгодно, и они просят только об одном, чтобы им не мешали жить хорошо с турками.
Но греки, говорю я, напрасно нападают на Россию. Это им вовсе не выгодно, и они скоро образумятся. Это несомненно.
Я становился по очереди на точку зрения греческих опасений и на точку зрения русских интересов.
И те и другие совпали, во-первых, в том, что узкий славизм был бы одинаково опасен и для эллинского племени, и для великорусского Царизма…
Я старался показать, сверх того, что историческая судьба России склоняла ее всегда к защите слабейшего, или младшего, или устаревшего, одним словом, того, кто был недоволен своими ближними и сильнейшими. Греки, конечно, были бы слабейшими не только против всего югославянства, но и против двоих соседей своих, сербов и болгар.
Они, еще не чувствуя этого, уже и теперь во многом, как я указывал, слабее даже одних болгар.
Подобно тому как Россия никогда не имела и не хотела потворствовать грекам в эллинизации болгар, она не допустит никогда, пока у нее будет сила, стереть национальность греков.
Только в немыслимом случае распадения Царства нашего… и допуская возможность скорого удаления турок за Босфор… у греков не осталось бы надежды на спасение от потока одностороннего славизма»[94].
Леонтьев сожалеет о распре наших единоверцев греков и болгар в то время, когда нужно было решать вопросы более важные и драгоценные — укрепления Православия на Востоке.
В то время Восток по своей самобытности резко отделялся от Запада: «С одной стороны, весь Запад, малоземельный, промышленный, крайне торговый и пожираемый глубоко рабочим вопросом. С другой — весь Восток, многоземельный, малопромышленный и не имеющий рабочего вопроса, по крайней мере в том разрушительном смысле, как он является на всем Западе, латинском и германском»[95].
Вопрос состоял в том: уступит ли Восток, отдаст ли свои верования и надежды, свою самобытность на пожрание все тому же прогрессу?
«Пока у Запада есть династии, пока у него есть хоть какой-нибудь порядок, пока остатки прежней великой и благородной христианской и классической Европы не уступили места грубой и неверующей рабочей республике, которая одна в силах хоть на короткий срок объединить весь Запад, до тех пор Европа и не слишком страшна нам, и достойна и дружбы, и уважения нашего…
А если?..
Если Запад не найдет силы отстоять у себя то, что дорого в нем было для всего человечества; разве и тогда Восток обязан идти за ним?
О нет!
Если племена и государства Востока имеют смысл и залоги жизни самобытной, за которую они каждый в свое время проливали столько своей крови, то Восток встанет весь заодно, встанет весь оплотом против безбожия, анархии и всеобщего огрубления.
И где бы ни был тогда центр славянской тяжести, как бы ни были раздражены греки за то, что судьба осудила племя их на малочисленность, где бы ни была, наконец, тогда столица ислама, на Босфоре, в Багдаде или Каире, все тогда, и греки, и болгары, и русские (а за ними и турки), будут заодно против безбожия и анархии, как была заодно когда-то вся Европа против насилующего мусульманства.
Соединенные тогда в одной высокой цели народы Востока вступят дружно в спасительную и долгую, быть может, духовную, быть может, и кровавую борьбу с огрубением и анархией, в борьбу для обновления человечества…
Славяне одни не в силах решить этого ужасного и великого вопроса. И если мы уйдем от него, то не уйдут от него эти бедные дети наши, которые растут теперь на наших глазах.
Вот это, друзья-эллины, действительно „великая идея“, вот это настоящий Восточный вопрос, за который, пожалуй, и стоит страдать и жертвовать жизнью и всем достоянием!
А ваш частный вопрос — босфоро-балканский, ваш этот малый вопрос, он кончится только тем, что племя ваше устанет в борьбе с упорными и ловкими болгарами, постигнет лучше свои законные пределы и поймет очень скоро, повторяю, что самый верный, самый твердый друг этого законного эллинизма пребудет все-таки столь оклеветанная и всепрощающая Россия»[96].
У Леонтьева есть такие замечательные слова о православной религии, вере православной: «Пока религия жива, все еще можно изменить и все спасти, ибо у нее на все есть ответы и на все утешения»[97].
Вот почему для разрешения Восточного вопроса, для воплощения этой великой идеи необходимо укреплять Вселенское Православие, которое есть «орудие охранительной, зиждущей и объединяющей дисциплины… издавна столь спасительное и для нас, и для всего славянства.
Об его укреплении, о новых средствах к его процветанию мы должны прежде всего заранее и немедленно позаботиться.
Не восстановление храмов вещественных важно: утверждение духовной Церкви, потрясенной последними событиями.
Надо прежде всего примирить болгар с греками.
Надо оставить на первое время часть болгар под Патриархом в южной Фракии и в южной Македонии, отдавши все остальное экзарху. И часть греков под болгарами, где придется. Надо достичь того, чтобы Патриарх снял с болгар проклятие, если по уставу он имеет право сделать это без созвания нового собора, если болгары сознаются, что они поступали неканонически. И они должны сознаться и покаяться в этом…
Восточный вопрос будет кончен, даже и в том случае, если Порта сохранит еще на этот раз какую-нибудь тень владычества»[98].
Леонтьев приводит мнение доктора Овербека, «всеми уважаемого православного христианина, не грека и не славянина и потому особенно внушающего доверие к своему беспристрастию во всем этом деле»[99]. По словам последнего, Россия уже «много выиграла в глазах греков вследствие того, что она столь осторожно отнеслась к последнему болгарскому посольству, которое было, правда, принято Россией в высшей степени радушно — в смысле посольства политического, но коего духовные лица не имели случая участвовать в сослужении с российскими иерархами.
Восстановление добрых отношений между Патриархией и российским Синодом доктор Овербек считает не только в высшей степени желательным, но и, на основании совершенно достоверных данных, весьма возможным. „Восстановление дружбы между ними, — говорит Овербек, — было бы благодеянием для обеих Церквей и, без сомнения, возвысило бы влияние Православия на всем свете. Недоразумения произошли оттого, что к вопросам чисто церковным примешались соображения политические. Но, — продолжает он, — эти недоразумения легко устранимы: я явился в Константинополь как открытый друг России и Русской Церкви и не раз имел случай заявлять об этом в моих разговорах с Патриархом; тем не менее решительно все отнеслись ко мне с полнейшим дружелюбием.
