Наиболее типичная и распространенная ошибка проистекает из того, что не удалось погасить порочный импульс, воспротивиться искушению или провокации. Между вовлеченными в преступление в силу чрезмерности или извращенности инстинктивных влечений и в результате слабости механизмов самоконтроля не проводят никакого различия. В общем и целом можно сказать, что садист или преступник на сексуальной почве относятся к первой категории, аморальный тип, токсикоман и алкоголик — ко второй. Но произошло ли правонарушение от избыточного давления пара или от слабости клапана, закон утверждает (а после него утверждает и раскаявшийся грешник): в нем еще оставался непочатый запас сил, ресурс торможения, к которому он не сумел обратиться или которым он не смог воспользоваться.
Сравним эти утверждения о «волевом усилии» с утверждениями о «телесном усилии», с которыми мы сталкиваемся часто. Мы знаем, что мотор в состоянии работать лишь с мощностью в определенное число лошадиных сил, что любой человек, будь то гимнаст или тяжелоатлет, может выказать лишь определенную и ограниченную энергию. Человек может задержать дыхание на столько-то секунд, и не более. Он может застыть над пропастью, повиснув на пальце, на столько-то секунд, и не более. И если бы законодательство какой-нибудь Руритании предусматривало виновность человека, не способного нести на спине центнер груза, мы сказали бы, что это законодательство тупое и варварское. Человек в смертельной опасности может приложить физическое усилие, на которое он был бы неспособен в обычных условиях, и это может показаться чудом. Но мы знаем, что основа этих чудес — перевозбуждение надпочечных желез, вызванное бешенством или страхом, и что адреналин, расходящийся вместе с кровью по организму вследствие этого перевозбуждения, в форме глюкозы придает мышцам дополнительную энергию. Тот же результат можно было бы получить впрыскиванием адреналина или иного наркотика в вену. Здесь мы сталкиваемся с физиологическим процессом, в котором нет ничего таинственного. И более того, у дополнительного усилия, которое становится возможным в этой ситуации, есть также свои ограничения.
Мы располагаем методиками измерения физических возможностей человека. Если они ниже определенного уровня, такой человек признается негодным для военной службы и для некоторых видов физического труда. Но за этот недостаток мы и не подумаем его порицать или наказывать. Мы не ожидаем от дальтоника, что он будет «усиливаться» и начнет видеть цвета так, как все, но мы настаиваем на том, что гомосексуалист может испытывать склонность к противоположному полу, если он приложит чуть больше усилий. Взаимоотношения тела и духа ставят исключительно сложную проблему. Мы не можем быть уверены в том, что изначально у нас есть основания проводить различие между ними. Однако же мы прилагаем разные — и иногда противоположные — критерии к суждениям, которые выносим об усилиях, совершенных телом или духом. Мы признаем, что физические возможности человека ограничены, но утверждаем, что его власть над собственным волевым актом не может подлежать какому-либо количественному ограничению. Мы знаем, что человек не в силах поколебать гору, но утверждаем, что он может «сделать», иначе говоря, произвести безграничное «моральное» усилие, как если бы он был снабжен безграничным запасом духовного адреналина. Более того, разумеется, вопрос о том, прибегнет ли человек к этому дополнительному источнику духовной энергии, ни в коем случае не может найти ответа в силе, которую дает индивидууму его собственное прошлое, или в получаемых им оттуда импульсах, если мы вновь не впадем в детерминизм с его вселенной-часовым механизмом. Следовательно, утверждать, что подсудимый должен был бы совершить более значительное усилие, чтобы помешать себе совершить то, что он совершил, значило бы сказать, что данный индивидуум, в данных обстоятельствах, способен реагировать более чем одним способом. И это будет означать, что его реакция не зависит ни от обстоятельств, ни от него. Это имплицитно подразумевает существование некоего «X», находящегося вне времени и причинности, за рамками природного миропорядка. Как я уже говорил, это не тот вопрос, который мог бы заинтересовать юриста, — он скорее для теолога.
Когда Лорд Правосудия говорит о маньяке вроде Лея, будто от него требуется только способность различать добро и зло, чтобы «примириться с Господом», он правильно толкует закон. Утверждая, что человеческие действия не предопределяются его наследственностью и его воспитанием, закон сообщает ему дар свободы воли. И поскольку свобода не означает произвола или случайности, закон в то же время утверждает, что эта воля каким-то образом выражает волю Божию. Почему эта воля создает скотов, замучивающих маленьких детей, — головоломка для теолога, а не для судьи. Пусть так. Однако решать в силу не знаю какого теста или не знаю какого правила, что в некоторых случаях преступник подчинился выделениям своих эндокринных желез и его следует пощадить, в то время как в других случаях он всего-навсего воспользовался своей метафизической свободой, будучи таким образом лишь орудием Провидения, и что в силу сего он должен быть повешен, — все это кажется чересчур произвольным.
Дилемма между свободой и предопределением — основа поведения человека. Закон уклоняется от трудностей, вызванных этой дилеммой, предоставляя трибуналу право выбора в любом из его решений. Единственное исключение, не допускающее никакого мыслимого компромисса, — именно то, где на кону смертная казнь. Это нетерпимо с логической точки зрения и преступно с моральной[4].
V. ЛОРД ГОДДАРД И НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ, ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ ФИЛОСОФИИ ВИСЕЛИЦЫ1
После этого метафизического экскурса вернемся на землю и к г. Альберту Пьерпойнту. Предполагается, что у любого наказания три цели: возмездие, защита общества силою примера и исправление преступника. Теперь рассмотрим, какие последствия имеет спор о свободе воли для каждого из этих пунктов.
Начнем с силы примера, поскольку предполагается, что главная цель наказания заключается именно в этом. Уже это отношение показывает, что современные тенденции развиваются в направлении детерминистских взглядов. В самом деле, оно означает, что страх перед смертной казнью служит поучительным стимулом, а такая точка зрения может быть оправдана лишь в том случае, если мы утверждаем, что влияние социальной среды играет свою, хотя бы частичную роль в решении преступника. Если бы его воля была совершенно свободной, угроза не возымела бы действия.
Но этот довод обладает лишь академическим интересом: он показывает, что даже защитники смертной казни бессознательно руководствуются в своих рассуждениях детерминистскими гипотезами. Из этого следует, что наш вопрос — солидаризируемся ли мы с приверженцами гнетущего концепта вселенной-робота или, наоборот, с теми, кто утверждает подлинность таинственного мира моральной свободы и моральной ответственности, не имеет никакого отношения к силе примера. Факты показывают, что с точки зрения устрашения смертная казнь — более спорная, но не более эффективная процедура, нежели ее заменители, и они столь же разительны для детерминиста, как и для мистика.
Но что касается двух других искомых результатов, то есть возмездия и исправления, к ним вполне приложим спор о свободе воли. Для большей легкости разберем обе эти проблемы вместе.
В наши дни, даже среди защитников смертной казни, по большей части не желают допустить, что они руководствуются соображениями мести преступнику. Вопреки этим отрицаниям, осуществление кары как таковой есть столь мощное — хотя и неосознанное — побуждение, что, бывает, оно отодвигает на задний план другие ожидаемые результаты наказания. Популярные аргументы — «Он заслужил виселицу» или «Пусть сперва это сделают господа убийцы!» — оставляют длительный и впечатляющий след.
С детерминистской точки зрения мстить человеческому существу — столь же бессмысленно, как и мстить машине. Если у меня возникает внезапное глупое стремление стукнуть кулаком по капоту моего старого автомобиля, когда он не трогается с места, я знаю, что было бы более логично схватить за шиворот механика в моем гараже, его мастера, либо председателя совета директоров того общества, которое произвело мой автомобиль. Если, руководствуясь жаждой мести, мы наказываем преступника, нам нужно также наказать и его отца-алкоголика, его слишком снисходительную мать, которая сделала из него то, что он есть, и — почему бы и нет? — его бабушек и дедушек, и так далее, по всей цепочке причинности, вплоть до змея, совратившего нашу праматерь. Ведь все, и в том числе — преподаватели, родственники, хозяева и общество в целом стали соучастниками преступника, помогая ему или побуждая его сделать то, что он сделал, задолго до того, как он решился действовать. Неодобрение, возмездие, месть — этим словам нет места в словаре детерминиста. Он может порицать только весь мир и управляющие им природные законы.
