Прозаизм стиля "саг об исландцах" совершенно иного происхождения.
С одной стороны, прозаизм их стиля, конечно, следствие того, что, хотя эти саги не просто запись устной традиции, они несомненно в какой-то мере восходят к этой традиции. Не случайно все синтаксические и лексические особенности языка этих саг - такие как преобладание синтаксических структур, максимально простых по построению и элементарно между собой связанных, невыдержанность синтаксической связи, беспорядочное чередование прошедшего времени с историческим настоящим и прямой речи с косвенной, преобладание самых простых, элементарных слов и в то же время большая идиоматичность выражения, обилие стереотипных выражений, обилие указательных и личных местоимений и наречий времени и места, повторения одного и того же слова в том же предложении и т. д. - это особенности, характерные для естественной и живой речи вообще, и в частности для устного повествования. Правда, близость стиля "саг об исландцах" к живой речи толковали также как результат развития письменной традиции, и это парадоксальное толкование обосновывали тем, что в сагах, которые обычно считаются наиболее ранними, - как "Сага о битве на хейди" и "Сага о названых братьях" - стиль, характерный для "саг об исландцах", еще не вполне сложился, тогда как свое лучшее выражение он находит в общепризнанно поздней "Саге о Ньяле". Если "саги об исландцах" не дословная запись устной традиции, - а это признавали и сторонники "теории свободной прозы", - то вполне возможно действительно, что приближение к стилю устного повествования - результат развития письменной литературы, и это отнюдь не противоречит тому, что письменные "саги об исландцах" имели своей основой устные саги. Но, впрочем, установить полное соответствие между степенью зрелости стиля саг и их датировками, по-видимому, все же не удается. "Сага об Эгиле", например, считается одной из сравнительно ранних "саг об исландцах". Однако никто никогда не отказывал ей в зрелости стиля.
С другой стороны, прозаизм стиля "саг об исландцах", конечно, следствие того, что они - синкретическая правда, продукт неосознанного авторства. В произведении, представляющем собой синкретическую правду, авторская активность направлялась, естественно, не столько на содержание или передаваемые факты сами по себе, сколько на форму, т.е. на то, как рассказывалось об этих фактах, на их драматизацию и конкретизацию в сценах и диалогах и т.п. Но поскольку эта авторская активность была не осознана, то и форма оставалась неосознанной, а следовательно, и не отграниченной от содержания. Прозаизм "саг об исландцах" и есть эта неотграниченность формы от содержания, минимальная самостоятельность формы, минимальная стилизация. Прекрасно сказал о стиле саг Хойслер, ученый, который был их лучшим ценителем как искусства: "Язык, так сказать, ничего не добавляет к их содержанию. Он сидит на содержании без складок... Рассказчик думает только о содержании и хочет передать его в чистом виде". Отсюда, конечно, отнюдь не следует, что в стиле "саг об исландцах" нет искусства. Напротив, в нем есть то высокое искусство, которое возможно только при неосознанном авторстве и суть которого в том и заключается, что оно незаметно. Таким образом, если прозаизм стиля реалистической литературы нового времени - это форма, осознанная на фоне противоположной ей формы, то прозаизм "саг об исландцах" - это форма, не осознававшаяся как таковая и не отграниченная от содержания.
Но сущность стиля "саг об исландцах" всего яснее из его сопоставления со стилем тех вис (строф), которые приводятся в сагах как сочиненные тем или иным персонажем, упоминаемым в саге. Стилистическое различие между этими скальдическими стихами и прозой саги настолько велико, что большего стилистического различия, вероятно, не существует в мировой литературе. Для скальдических стихов характерна крайне вычурная форма: очень строгий размер, сложный узор аллитераций и внутренних рифм, язык, сильно отличающийся от языка прозы, обилие замысловатых фигур - кеннингов, совершенно противоестественный порядок слов, одним словом, максимальная стилизация, или максимальное отличие от того, как язык используется в живой речи. [О скальдических висах в "сагах об исландцах" см.: Wolf A. Zur Rolle der visur in der altnordischen Prosa. - In: Festschrift L.C. Franz. Innsbruck, 1965, S. 459-484; Einarsson B. Skбldasцgur. Um uppruna og eрli бstaskбldasagnanna fornu. Reykjavнk, 1961; Hruby A. Wann sprechen die Personen der islдndischen Saga eine Strophe? Eine Studie zur Technik der Saga. Wien, 1932; Jonsson F. Sagaernees lausavнsur. - In: Aarboger for nordisk Oldkyndighed, 1912, p. 1-57. Кроме того, есть большая литература, посвященная толкованию вис в отдельных сагах. О скальдической поэзии вообще см.: Стеблин-Каменский М.И. Культура Исландии. Л., 1967, с. 88-119 и 177-178.]
Различие всегда тем резче, чем больше сходство, на фоне которого выступает различие. Резкость различия между скальдическими висами и прозой в сагах тем и объясняется, что различие это только формальное. Ведь содержание скальдических стихов - это, как уже говорилось в предыдущей главе, тоже синкретическая правда. Часто в них сообщается то же самое, что и в сопровождающей их прозе, и это может объясняться тем, что они были источником этой прозы. Но, по-видимому, они могли быть и просто ее украшением. Как правило, в них сообщаются те или иные факты, представляющие собой звенья в повествовании, но отнюдь не что-либо в каком-то смысле более "поэтичное", чем то, что сообщается в прозе. Никак нельзя сказать, что саги, в которых много скальдических вис, как, например, "Сага о названых братьях", "Сага о Бьёрне" или "Сага об Эгиле", в каком-то смысле "поэтичнее", чем "Сага о людях из Лососьей Долины", где их почти нет, или "Сага о Храфнкеле", где их нет совсем. Характерно также, что в сагах, в которых большую роль играет романическая любовь скальдов, например в "Саге о Гуннлауге Змеином Языке" и "Саге о Кормаке", об этой любви можно заключить гораздо больше из фактов, сообщаемых в прозе, чем из скальдических стихов, приводимых в саге.
Однако скальдические стихи отличаются от прозы в сагах все же не только формой самой по себе, но также и отношением формы к содержанию. В то время как в прозе форма не отграничена от содержания, органически слита с ним, в скальдических стихах форма настолько вычурна и условна, что она в значительной мере независима от содержания. Это проявляется всего яснее в том, что она может противоречить содержанию. Так, например, нищий может быть обозначен в скальдическом стихе кеннингом "раздаватель богатства", а трус или тот, кто никогда не бывал в битве, - кеннингом "бог битвы" отнюдь не из иронии, а просто потому, что и тот и другой кеннинг в языке скальдической поэзии обозначают мужчину вообще. Независимость формы от содержания в скальдических стихах проявляется также в том, что их легко можно пересказать в прозе, расшифровывая кеннинги, устраняя противоестественное словорасположение и прочие элементы скальдической формы, причем это явно не влечет за собой ни малейшей утечки содержания. Не случайно комментаторы скальдических вис так всегда и делают. В отношении самой саги это было бы совершенно невозможно. Элементов, внешних по отношению к ее содержанию, в ней не бывает, и в этом и заключается искусство саги.
Но наиболее существенное, хотя и наименее заметное, различие между сагой и скальдическими висами заключается в следующем. Как уже говорилось в этой книге, скальдические стихи подразумевают авторскую активность, хотя и осознанную, но направленную только на форму. Относительная независимость этой формы от содержания - естественное следствие ограниченности авторской активности сферой формы. Между тем сага подразумевает авторскую активность, хотя и направленную в основном на форму, но неосознанную. Отсюда неотграниченность формы от содержания в саге, а следовательно, и возможность распространения авторской активности и на содержание. Именно поэтому, по-видимому, несмотря на всю вычурность скальдических стихов, скрытого вымысла в них меньше, чем в сагах. Этим, конечно, объясняется, в частности, то, что скальдические стихи, исконные в саге, уже давно были признаны более надежным историческим источником, чем сами саги.
В "сагах об исландцах" совершенно нет пейзажа, описаний природы. Поэтому те редчайшие и совершенно нетипичные случаи, когда в саге есть что-то вроде пейзажа, очень бросаются в глаза и обсуждались в литературе о сагах гораздо больше, чем характерное для саг отсутствие пейзажа. Особенно повезло знаменитым словам Гуннара из Хлидаренди: "Как красив этот склон! Таким красивым я его еще никогда не видел - желтые поля и скошенные луга...". Между тем полное отсутствие пейзажа - очень важная особенность саг, и она несомненно тоже способствует тому, что их искусство осознается как реализм, аналогичный реализму нового времени. Дело в том, что в реалистической литературе нового времени пейзаж возник как литературная условность, и поэтому его отсутствие, например в романах Достоевского, может осознаваться как преодоление литературной условности и приближение к жизненной правде. Отсутствие пейзажа в литературе может осознаваться как близость к жизненной правде уже потому, что в жизни никогда не наблюдается такое подчеркнутое внимание к нему, какое часто имеет место в литературе. В жизни внимание к пейзажу - это обычно реминисценции из литературы или живописи, а не непосредственная реакция человека на окружающую природу. В литературе эстетическое восприятие природы, подразумеваемое пейзажем, как правило, характеризует автора и его эстетические вкусы, а вовсе не тех персонажей, которых он изображает на фоне природы. Вместе с тем поскольку литературный пейзаж всегда выполняет определенную эстетическую функцию, как-то увязан с повествуемым - то ли по сходству, то ли по контрасту, то ли еще как-нибудь, - и очевидно, что эта связь пейзажа с повествуемым привносится автором, а не дана в жизни, литературный пейзаж как бы подчеркивает, что повествуемое - художественный вымысел, творческое обобщение, а не подлинные факты. Таким образом, отсутствие пейзажа в современной реалистической литературе - это форма, осознаваемая как таковая на фоне отличной от нее и более условной формы. Очевидно, что в "сагах об исландцах" дело обстоит совершенно иначе. Никакого эстетического восприятия природы, как и никакого литературного пейзажа, вообще не существовало для людей того времени. Эстетическое восприятие природы подразумевает противопоставленность ее человеку как объекта, внешнего по отношению к нему. Наоборот, отсутствие такого восприятия - это проявление еще не утраченного единства человека и природы. Поэтому отсутствие пейзажа в сагах - это, конечно, не литературная форма, осознаваемая на фоне отличной от нее формы, а определенное духовное содержание, подразумевающее границы человеческой личности, отличные от тех, которые стали господствующими с тех пор, как развилось эстетическое восприятие природы.
